осознала.
Она поняла, Как Ей Этого Хочется.
В ней просто сверкнуло Это — ясно, как молния, не столько для ума, сколько для тела, — острое желание ощутить внутри член, насадиться на него мякотью, обтечь его соками и всем нутром, принять его и смаковать в себе, истекать щекоткой, отдаться и дать себя мять, месить, тискать, как кусок цветной глины...
Боже, как ей хотелось этого... и член уже вплывал в нее — а она корячила ноги и подставлялась ему, отбросив все мысли, и отдавала себя жадным рукам, каждой клеткой тела отзываясь на их ласку; «меня имеют», думала она, «я шлюха, и меня имеют... я... я... « Ум недоговаривал страшное, а тело сладко отзывалось и таяло, расцветало, кричало и пело, и в вагине было плотно и сладко, и твердый живчик толкался в ней, натягивая голодное нутро — наконец-то, наконец-то...
— Ааааа... аааа... — стонала Мэй, подмахивая своему клиенту (клиенту? — о Боже, нет, нет... аааа...). Их тела скользили друг об друга, и краска всех цветов стекалась и смешивалась на них в диковинные соцветия. Это было дьявольски красиво, и художник сверлил Мэй восхищенным взглядом, мял ее, лепил из нее живую радугу, мешая цвета на ее коже, как на палитре; его член давно вошел в Мэй до упора и толкался в ней так сладко, что Мэй, ошалевшая от наслаждения, вдруг сжалась тугим комом, выдохнула — и забилась под своим клиентом, молотя ногами по полу. Плотность, клокотавшая в ней, лопнула, распылила ее по Вселенной, и кончающая Мэй наяву увидела звезды и сладкую черноту хаоса.
«Меня трахнули... я кончила... впервые... не сама... какой ужас... как хорошооооо... « — то ли думала, то ли бормотала Мэй, благодарно обтягивая вздрагивающий член... — Ыыыы... Ыыыы... — стонал художник, судорожно обхватив ее. Она жалась к нему, улыбаясь во весь рот.
— Ыыых... Дьявол! У тебя и улыбка ее, — хрипел художник, сжимая Мэй за плечи.
— Иииы... — отозвлась Мэй, глядя в никуда.
— Прости... я в тебя... Но ты ведь предохре... преходра... тьфу ты, дьявол! Просто я не привык, что ты... вы... обычно такие, как ты, не кончают. Ты ведь не притворялась?
— Иииы...
— Ну вот!... Обалдеть! Ты так возбудилась... а я-то... Охо-хо-хо-хо!... — хохотал художник, встав с нее и подойдя к зеркалу.
Мэй попыталась приподняться. Подсохшая краска натянула кожу, и Мэй морщилась, чувствуя себя крокодилом в панцире. Волоча непослушные ноги, она подошла туда же...
— Ааааааа!
На нее смотрело голое сине-красно-бело-желто-черно-зеленое чудище, похожее на игуану и на кремовый торт одновременно.
Мэй пялилась на него, раскрыв рот, — и потом дико хохотала, повалившись на художника.
Они ржали, шатаясь и толкая друг друга, затем плюхнулись на пол.
— А ведь красиво, черт возьми. Кроме шуток. Ты потрясающая, — говорил художник, и разукрашенная Мэй любовалась собой, выпячивая цветные груди. — Ты уйдешь?
— Ииииы...
— Я заказал два часа... не знаю, сколько времени... Я доплачу, если что. Пошли к океану!
— К океану?..
— Ну да. Тут в двух шагах. Заодно и вымоемся. А?
— Нууууу... А как же я пойду?
— Так и пойдешь. Только не говори, что стесняешься, ладно? Да и нет сейчас никого, одни чайки...
Он повел ее к выходу. Краем глаза Мэй успела заметить холст, залитый радужными каскадами, как и все вокруг.
— Картина! Твоя картина! Мы залили ее, — в ужасе говорила она, пробираясь за художником к выходу.
— Не переживай. Она не слишком отличалась от того, что сейчас... Как тебя зовут?
— Мэээ... ыыы... Линни, — спохватилась Мэй. Ее действительно так звали в детстве.
— Линни? Элинор или Мэрилин?... Впрочем, неважно. А меня Лайонс.
Они вышли на улицу. Уже рассвело, и дом окутывала матовая дымка утра. Мэй вдруг вспомнила, что она голая, совсем голая, и поняла, что сейчас пойдет в таком виде Бог знает куда. Одежда осталась в доме. Ее кошмар сбывался...
У нее вдруг подкосились ноги.
— Ты чего? — Лайонс держал ее за руку. — Благодать какая. А? Погляди! А? Дьявол меня дери... Эй!