зацелованные груди с бледным, наполовину смытым рисунком: — ... драчун... я тебя... в ментовку... — ... совращаешь... рабочее время... — ... вылечи прыщи... тогда буду... каждый день... — ... отращивал их... для тебя... — ... колючий... и перегаром... Ииии! — Ляна толкнула Головастикова, тот ее — и они покатились с пригорка, голые и пыльные.Сверху пробивались солнечные столбы, сверкая в листьях и в волосах ошалевших любовников. Скатившись в кучу листвы, они подбрасывали золотые ворохи в воздух и обсыпали ими друг друга, охрипнув от смеха. Голая Ляна, встав на четвереньки над Васильиванычем, закапывала его в листья и пищала от восторга, а тот покорно тонул в пыльном ковре, — но вдруг обхватил ее и повалил к себе.Они смеялась навзрыд, как психи. Пунцовая Ляна молотила Головастикова кулаками, а тот властно держал ее и целовал ей глаза... Постепенно губы их слепились, тела вытянулись в листве, как в перине, руки Ляны оплелись вокруг шеи Васильиваныча — и его крепкие ягодицы, красные от ветра, стали ритмично сновать вверх-вниз.«Ебет ее» — подумал Юрик, и почему-то похолодел. Ветер ревел, как целый хор демонов. Солнце, вынырнув из тучи, осветило овраг, и в нем — пульсирующие бедра Головастикова и Ляну, зарытую в золотой ковер; Ляна сверкала шалыми глазами и молотила ногами по листве, изнемогая от сладости; ее стоны перешли во всхлипывания, затем в скулеж — и в хриплый вой, прорезавший вой ветра. Ягодицы ее любовника сновали так быстро, что слились в вибрирующее пятно...Юрик хотел переглянуться с друзьями — но, обернувшись, не увидел никого.На миг жуткий холодок кольнул его; но тут же Юрик понял, почему ребята ушли, и сообразил, что ему тоже давно пора уходить.Он отошел метров на десять, — но не выдержал и вернулся, смертно желая еще раз взглянуть на голую Ляну. Ему повезло: Головастиков встал, и Ляна лежала перед ним, закатив глаза. Груди ее, измученные и затисканные, расплылись в стороны, ноги были раздвинуты, и Юрику был виден край рельефной щели, растопыренной и блестящей от соков.Он думал, что они будут одеваться — но Головастиков что-то сказал Ляне, и та встала на четвереньки, свесив покрасневшие груди. Ее распахнутая щель, влажная и багряная, как листья ореха, смотрела прямо на Юрика.Тот схватился за штаны, — а Головастиков обнял Ляну, стал тереться об нее, что-то говоря ей, обцеловал ей бока и спину — и гладил ее щель обмякшим членом до тех пор, пока тот не выпрямился и не вплыл вовнутрь.Ляна ныла и бодала землю головой. Ее розовые, надоенные груди мотались, как колокольчики, и все тело гнулось в тон ветру. Головастиков хватал ее за бедра, за бока, за плечи, стараясь вмять в себя, и ускорял напор. Вскоре он так разошелся, что Ляна обмякла и упала на живот. Растопырив ее, он продолжал свое дело, ероша ей волосы и целуя затылок.Ляна вилась под ним, взбрыкивая ногами; лицо ее было зарыто в листву, и волосы смешались с пестрым ковром, будто ее голова росла прямо из земли. Она выла, как зверь, тоненько и надрывно, почти навзрыд, и Юрик подумал бы, что она в истерике, если бы не знал, что именно такие звуки сопровождают высшее блаженство женщины.Озверевший ураган обдувал любовников и осыпал их золотом. Их тела, красные от ветра, гнулись и катались в центре гигантской карусели, гудевшей медным гулом. Юрик, давно испачкавший штаны, попятился назад, к аллее: ему вдруг показалось, что он без спросу подсмотрел какой-то магический ритуал — и суеверный холодок погнал его прочь, нарастая вместе с ветром.Едва не заблудившись, Юрик выбрался из кустов и зашагал к универу, вжав голову в плечи. Спина ждала удара, и Юрик еле сдерживался, чтобы не ринуться галопом, спасаясь от демонов, гудевших в ветвях.***С тех пор Ляну и Васильиваныча никто не видел.Только четыре года спустя один из аспирантов вернулся из Германии и рассказал, как встретил их во Франкфурте-на-Одере.
