заниматься — не занимайся! Мне моё время дорого, — я поднялся с кресла.
— Ну Владимир Алексеевич, ну пожалуйста! Я выучу, обязательно выучу, — дрожащим голоском уверяла меня нерадивая ученица, повернувшись на стуле вполоборота ко мне.
— Вот когда выучишь, тогда и приходи! — я был непреклонен.
— Да нельзя мне домой сейчас! Мать убьёт меня! Она ведь сказала, ещё раз Вы меня отправите с урока и всё — как сидорову козу отдерёт! Она ж меня, наверняка, внизу у подъезда караулит!
Я устало вновь опустился в кресло. Начал массировать себе виски-заболела голова.
— Как же ты мне надоела, Настя, — тихо проговорил я. Что мне с тобой делать?
— Владимир Алексеевич, простите, я больше не буду... то есть буду. Буду учить.
— Ты уже так обещала, — я скривил губы.
— Ну, хотите, я... хотите... накажите меня (я поднял голову). Мама всё грозилась, что попросит Вас меня... высечь. Говорит, узнаешь тогда, каково это, мужской рукой-то тяжёлой когда порют.
— Ты-ы... серьёзно это что ли, мама твоя так сказала? — я был изумлён, и вместе с тем, после Настиных слов, почувствовал, как в моих чреслах начались определённые процессы. Мне вдруг стало стыдно. Но я совладал с этим и громко произнёс:
— А ведь это хорошая мысль! Может действительно ты начнешь после этого получше заниматься! Что ж! Иди-ка сюда!
Настя встала из-за фортепиано, подошла ко мне и уверенно, как будто делала это уже много раз, улеглась ко мне на колени.
Я несильно шлепнул её по заду. Она не шелохнулась. Я шлёпнул ещё, посильнее.
— Так и будете, что ль, через одежду пороть? — насмешливо спросила Настя.
Её тон мне не понравился.
— Ах вот значит ты как?! Ну, держись, голубушка, сейчас я тебе всыплю! — воскликнул я, задирая ей подол и спуская колготки вместе с исподнем.
Моему взору открылась чудная картина. Полненькие белые ягодицы словно взывали о том, чтобы их поскорее «обработали», да хорошенько! На этих ягодицах ещё заметны были следы от ремня Антонины Михайловны.
Я начал сильно шлёпать Настю по заднице, приговаривая: Будешь учить! Будешь заниматься!
Она ерзала у меня на коленях сначала молча, а потом со стонами, которые постепенно делались всё длиннее и громче. И неудивительно: я разошёлся и прикладывал Настю от всей души, только и слышился звон.
Настя уже кричала в голос.
— Не ори, дрянь такая, не позорь меня! — я уже заговорил языком Антонины Михайловны. И в этот момент меня прошиб стыд.
Настя обернулась ко мне-в её глазах стояли слёзы.
Я опомнился. Жалость к наказанной девочке резко заполнила меня всего.
— Встань, Настюш, приведи себя в порядок, — проговорил я, пряча от неё глаза.
Она быстро выполнила то, о чем я ее просил и, сев за инструмент сразу заиграла Баха.
Я хотел остановить свою ученицу (до того ли было), но, услышав, как «течёт-переливается» инвенция, стал слушать. Настя без запинки прошла одно трудное место, затем другое и устремилась к коде. Наконец прозвучал заключительный аккорд. Анастасия торжествующе устремила на меня свой взор. Я подошёл к ней и поцеловал в лоб.
— Можешь сказать своей маме, что я сегодня очень тобой доволен! — ласково произнес я, вручая Насте её ноты. Она мило улыбнулась в ответ.
Уже в прихожей, после положенных церемоний прощания, я спросил:
— А вот если бы в следующий раз наизусть инвенцию, а?
Настя, уже шагнувшая за порог, оглянулась, и я увидел, как выражение очаровательного лукавства посетило её круглое лицо.
— Постараюсь, Владимир Алексеевич. Выучу. Да-да, выучу наизусть! А если не выучу, то... Вы уж знаете, как надо... Рука-то у Вас тяжелая какая!
— Это, Насть, потому, что я в юности академической греблей занимался, — пошутил я, — ну, беги! Маме привет.
— До свидания!
Закрыв входную дверь я поспешил на кухню —
