Я стоял перед столом прапорщика, заместителя начальника вещевой службы суворовского училища, молодого парня лет двадцати пяти, который аккуратным почерком составлял акт об обнаружении им факта хищения казенного имущества слушателем Липатовым (то есть мной) со склада училища. На этом мое обучение обрывалось, потому что кражу в училище не простили бы никогда. Если бы не комок в горле, то я, несмотря на свою гордость, молил бы его простить меня, обещал бы все, что он захочет. Ну, что такое две тельняшки, которые я по глупости стянул для себя и Олега, своего лучшего друга на курсе, с которым после выпуска из суворовского собирался поступать в Пензенское училище воздушно-десантных войск? Теперь не будет ни выпуска, ни друга, ни Пензенского училища. Я с тоской вспоминал заплаканные, но счастливые глаза матери, когда она выходила из кабинета начальника суворовского училища, который принял меня, несмотря на слабые знания, как сироту, сына офицера, погибшего при исполнении служебных обязанностей. Что я теперь ей скажу? Что скажу моим ребятам, которые в каждый мой приезд домой с восхищением и уважением осматривали и трогали мою форму, просили рассказать об училище? Все летело к чертовой матери из-за глупости, дурацкого порыва. Да, купили бы мы в конце концов себе по тельняшке, когда появились бы деньги! Еле сдерживая слезы, я ждал. Акт был дописан, и прапорщик, встав со стула, сказал мне: — Расписывайся!
Я сел, взял ручку, через силу выдавил из себя: — Где? Он указал, я расписался, и в этот момент силы меня оставили, и я затрясся в рыданиях, опустив голову на руки.
— Да, ладно, трибунала, наверное, не будет — стоимость-то не велика. Из училища, конечно, попрут. Ну, жизнь не кончается, но офицером тебе уже не быть. — Он положил руку мне на плечо. — Давай, иди! Мой рапорт и акт я сдам по команде.
Рыдания просто сотрясали меня. Я даже не имел сил сказать ему то, что собирался. Все еще на что-то надеясь, я не уходил. Наконец я оторвал зареванное лицо от стола.
— Может как-нибудь все же можно решить? — провыл я.
— Ну, а как? — он пожал плечами.
Я снова уткнулся головой в руки. Это было настоящее отчаяние. Дальше хоть головой в омут.
Господи, как стыдно! Еще час назад все в жизни было хорошо — и уже все плохо. Я прекрасно представлял себе всю унизительную процедуру моего выдворения из училища. Через все это предстояло пройти. Ну, что стоит этому прапорщику все забыть? Как его уговорить? Что обещать?
— Ну, миленький! Тебе же ничего не стоит! Ведь никто же, кроме нас, не знает! Для тебя это — тьфу, а для меня — жизнь! Я сделаю все, что захочешь! Были б деньги — все отдал бы! Ну, нет у меня денег! — Я склонил голову на колени и опять заплакал.
— Ты хорошо запомнил свои слова? — Я не поверил своим ушам, оторвал лицо от колен.
— Все, что захочу? — Он усмехнулся.
— Да! Да! — Я орал, как ненормальный. Только бы он не передумал. Я бухнулся на колени, обнял его за ноги. — Считай, что я твой раб! Навсегда!
Он погладил меня по голове, прижал к себе. — Жалко тебя, конечно. Молодой еще. — Он запустил обе руки в мою густую шевелюру, гладил затылок, все сильнее прижимал к себе.
Потом развернул меня лицом к себе и сильно прижал к ширинке. Под тканью ясно прощупывалась его напряженная плоть, которая упиралась мне в губы. Я подавил в себе непроизвольное желание отпрянуть, замер, боясь вызвать малейшее его неудовольствие. Он стал водить моей головой вверх и вниз, вдоль всей внушительной выпуклости, прижимая все сильнее. Было больно от шершавой жесткой ткани, но я терпел. Его дыхание стало тяжелым, порывистым. Не отпуская мою голову, он расстегнул ширинку и обнажил свой член. Я все еще не понимал, чего он хочет, и таращился на это чудо с обнаженной, влажной головкой, от которой исходил терпкий, незнакомый, волнующий запах. Его
