этого, прижимаясь грудью то к Митиным ягодицам, то к его животу. Хо-рошо, но далеко не то! Он у меня довольно плотный товарисч, жилистый. А еще — волосы. Они у нее были длиннее и шелковистее моих, хоть и похожие на мои, только посветлее. Они были как лен, и она меня ими про-сто укутала — еще одно незнакомое ощущение (в сочетании с поцелуями).
Становилось все жарче, и я сама себе призналась, что у меня начинает сжиматься и разжиматься и свербить «там где надо», и это, на мгновение меня опять повергло во внутреннюю панику («что же делать?! как же это будет?»). То есть, я уже не боялась, а меня больше смущала моя неловкость при таком повороте — я так хотела заставить себя быть раскованной, быть достойной Ксюшки, я так ею восхищалась про себя в тот момент! У ме-ня уже немели губы, и она, как будто почувствовала это и перешла на мою шею — и меня, конечно, опять «на-крыло», моя обеспокоенность в очередной раз испарилась. «Вынырнув» в следующий раз я почувствовала, как она, обхватив меня ногами, практически, сидя верхом, и все еще лежа на мне, трется об меня. Она уже «далеко ушла» — это было видно. Когда она исступленно сосала мочку моего уха, я слышала как она сдавленно, в полго-лоса, стонет и всхлипывает. Я тоже закипала, и стала искать самовыражения, задвигалась под ней, заерзала.
Мы стали крутиться, вертеться, хаотично гладя друг друга руками, до боли в суставах сплетаясь ногами, прикасаясь голыми животами из-под выправившихся рубашек/блузок или чего-то там, и яростно пытаясь добраться «друг» до «друга», прикоснуться «ими», прижаться. Оксана была в широкой юбке и колготках, ей было легче, и она, видимо, успела испытать больше чем я — в воздухе отчетливо запахло «любовью», просочившейся сквозь тон-кую преграду. А я, как дура, — закована в джинсы. Наверное, мне не хватало чуть-чуть, и было это из-за джин-сов. «Все!» — решила я, и отстранив Ксюху, дрожащими пальцами с остервенением стала пытаться расстегнуть пуговицу, — «будь что будет,... не знаю пока как это будет, но Ксюшка точно все хорошо сделает,... и я най-дусь... щщас взорвусь!» Да, Ксюша, знала что делать. Пока я, стоя, путалась в пуговице и змейке, она уже спус-тилась с софы на пол и присела передо мной на колени. Это я тоже вижу как в замедленном кино, она, тяжело дыша, машинально поправила прядь за ухо, ухо — ярко-розовое, щеки — пунцовые, блестящие пухлые губы при-открыты. Она подняла на меня свои затуманенные глаза. Смысла сейчас в них было маловато. В моих, навер-ное, тоже, поэтому мы так открыто и с наслаждением посмотрели друг другу в глаза, словно поцеловались взасос.
... И тут действительно взорвалось! Только взорвалось это у меня в голове. Молнией проскочила страшная мысль, порожденная расслышанным мной звуком, негромким по сравнению с гулом пульса в ушах, но из-за своей подозрительности привлекшим внимание. В замочную скважину, после секундного шороха прицелива-ния, входил ключ: «тр-р-рик!» Я пулей рванулась в прихожую, процедив: «Козззел!»
У меня немного отлегло — попытки ключа повернуться не увенчались успехом: я, оказывается, машинально повернула замок на три оборота, когда мы пришли. И я, вымещая досаду, со всей дури грохнула по деревянной двери кулаком и заорала: «Подождите!» Не знаю, чего ожидал этот мужик, но явно не этого, и, наверное, силь-но вздрогнул по ту сторону двери.
Это был хозяин квартиры. Старый пердун иногда заявлялся за чем-нибудь (не очень часто, но всегда некста-ти) и всегда норовил открыть дверь своим ключом, — то ли тупой такой, то ли больной... Хорошо, когда я дома была. И то, иногда срочно приходилось накидывать на себя что-нибудь. А когда я в школе... Мне страшно представить было, что приходило это засаленное недоразумение и, не дай бог, трогало, да что там трогало, смотрело на м-о-и вещи, кряхтя и роняя капли с носа — б-р-р-р! Какие только картины не рисовало мне мое спровоцированное
