варю сосиски по утрам и самостоятельно готовлю картофель и твёрдую польскую капусту, из которой при тушении почти не выделяется вода и капуста остаётся безупречно твёрдой либо просто подгорает.
На этот раз, поглощая яйцо всмятку, я смотрел на плюющийся чайник и мне лень было подняться и выключить его. В голове мелькали вчерашние разговоры в офисе об очередной партии гнилого товара, который прибудет на будущей неделе, о развалившейся рыбе, купленной на Камчатке и раз десять замороженной — размороженной по дороге, убытки от которой мы считаем уже месяц, ещё что-то про подсунутые нам компьютеры, полностью собранные из бывших в употреблении компонентов... «Боже мой, и это жизнь,» — говорю я себе, «а ведь было же... были же и Тициан, и Мурильо, и Тернер, был же Рийксмузеум, галерея Тейт... словно вихрем унесло... и теперь ковыряемся в товаре, скандалим относительно раздела выручки... гоняем на машинах на какие-то разборки, на вытрясание душ из поставщиков... и это жизнь!»
Вдоволь нажалев свою никчёмную жизнь, я тяжело поднялся из-за стола и вдруг вспомнил, что день вчера закончился какой-то радостью. «Какой же... какой же радостью-то... помню, что вроде бы засыпал весёлым... а что... и вдруг как будто озарило... Гоша!» Тут я вновь сел на табуретку.
«Да, Гоша... странное какое-то существо... не пойми где работает... может он из какой-нибудь оргпреступности,» — мелькало у меня в голове. Я не хотел признаваться себе, что стриженый Гошин кочан вызвал во мне подъём глубинных пластов, куда я с некоторых пор сложил все эмоции и страсти. «А ведь глаза у него добрые», — ни с того ни с сего подумал я, оделся, затворил дверь квартиры и спустился во двор к джипу.
Натужно крякнула сигнализация, я влез в салон и тронул джип с места. Бросив взгляд направо, я вновь вспомнил наш ночной разговор с парнем, и какое-то неясное чувство вновь шевельнулось в сердце. На мгновение перед моим взором предстала прическа — бобрик Игоря, и я мотнул головой, дабы отогнать от себя видение.
Уже через двадцать минут я был в офисе. Народу у нас работает немного, живём мы довольно дружно, несмотря на всю нелепость наших занятий. Меня приветствовала Светочка, секретарша моего компаньона, а по совместительству — развратница, одетая в ужасающее лиловое платье, и Вася — главный наш переговорщик, парень смышлёный, но только в переговорах, а во всём остальном неимоверно тупой. У Васи тяжелая нижняя челюсть, толстая отвисшая губа и высокий лоб, однако, не придающий ему черт мыслителя, а наоборот — навевающий идею о башенном черепе идиота. Как ему удаётся свести воедино интересы покупателя и поставщика — для меня по сей день загадка.
Я прошел в кабинет (секретарши, в отличие от сотоварища, я не держу), взгромоздился в кресло, налил стакан минеральной воды, в сотый раз глянул за окно, на промплощадку, где в живописном беспорядке расставлены полусгнившие грузовики, поднял трубку телефона.
Разговор который день касался мороженой рыбы, движущейся с Дальнего Востока, и, по нашим данным, представляющей собой уже фактически бракованный товар, который и продавать-то, скорей всего, нельзя. Однако Камчатрыбпром с пеной у рта доказывает нам, что сельдь, скумбрия и кета, неумолимо приближающиеся по просторам Транссиба к нашему городу, очень даже хорошего качества и принесут нам (и им тоже) солидную прибыль. Но у меня в ушах стоит голос нашего агента в Хабаровске... «Ты знаешь, Данилушко, взял я на пробу рыбку, баба моя зажарила, — а рыба-то разъехалась на сковородке, будто растаяла, а вкусом словно бы прогорклое масло, а запах...»
У меня нет оснований не доверять нашему товарищу — спецу по рыбе. Он пробует на вкус буквально каждую партию, заботливо сообщает органолептические свойства рыбок, высылает факсы, телеграммы, электронные письма с предостережениями. Работает, в общем, на совесть.
Вот и сейчас