Так получилось уж что она была с винтовкой за плечами, со шмайсером на выкид и с маузером, смотревшим из-под тёмного отодвинутого бока: А у него тоже был пистолет, но то ему видимо было поровну, потому что для него главное — у него была паста: Тюбик с белой зубной пастой, радостный и растопыренный уже своей глупой башкой навылет: И она наставила на него маузер со шмайсером, а он свой обрадованный текущий белой набок смешно слюной тюбик зубной пасты. И с своей этой тупорылой всегда встречь солнечной улыбкой. Такой нашелся танк и мотылек. Одним словом ни в какие ворота, хоть он и был её сын, а она была соответственно его мамочка. Партизанский отряд или какая-то другая хренотень, она была там строгою и враги её после смерти наверное объявят святой: А он был дураком в дурдоме. Обыкновенным дураком, в обыкновенной психбольнице затримухазасранного какого-то района или уезда. Они были каждый по-своему счастливы, а теперь вот встретились.
А он был в ополчении психбольницы, куда пробирались самые хитрые больные, путём систематического прикидывания здоровыми: И ему собственно похуй этот был сарафан, он сложил свой пистолет в какой-то не совсем определённый карман, а сам ходил радуясь ночи и тому что у него есть зубная паста и где-то далеко мама:
А потом мама пришла: И стояла смешная такая среди этих чёрных веток серого и чуть-чуть розового уже утреннего неба. Стояла и это был автомат, а не шутка и мама, поэтому, сейчас должна была его убить. Так предписывал строгий режим и у мамы, строгой, доброй и порядочной, никогда и мысли быть не могло, что можно здесь что-то нарушить. Но у него тоже дело было немалое. У него был тюбик с зубной пастой, который он показывал маме. Потому что маме надо было это показать несмотря ни на что. Даже хоть его и будут сейчас убивать, но маме показать такой радостный весь тюбик ему было надо успеть.
Они так смешно и стояли в первом остром напряжении, каждый вооружённый свои оружием. И в руках у вооруженной мамы были затененный маузер и явный шмайсер, готовые в следующий миг выстрелить. А у него, тоже вооружённого, был тюбик с белой зубной пастой, и тоже между прочим готов. Через миг: И вот тот миг тогда и прошёл и надо наверное было стрелять. И он выстрелил первым. Со своей улыбкой ещё. Белая паста так и выпрыгнула из тюбика и прыгнула прямо маме под ноги. Мама вздрогнула и не выстрелила. И он тогда посмотрел на маму, хоть и так все время смотрел, и понял, что мама не будет больше стрелять. Значит, мама увидела, что я не страшный и не хочу её убивать, и теперь мамочке не надо теперь будет убивать меня. Тогда у нас столько впереди всегда времени!
— Мамочка! — обрадовано запрыгал он и прыгнул обниматься на шею ей, обалдевшей слегка и обалдевше прижимавшей себе к боку маузер и к его боку шмайсер. «Сынок!:» — разжались потом сами собой руки. «Кровинушка ты моя горькая:», и тогда всё стало тепло и хорошо. Потеплевшее розовое и тепло-желтое небо светило, как тихий ночной фонарь, и он целовал и целовал её в мягкую горячую шею, мягко всем телом надвигая её любимую на свой над коленями, у неё под животом жар. Она садилась к нему на колени, непроизвольно и словно податливая любимая кукла. Под её животом, у него над коленями разгорался огонь и великое мощное орудие знаменовало собой его великий утренний рассвет. «Мамочка, я люблю тебя», прошептал он, целуя её мягкую податливую и теперь уже совершенно — его!!!
Мамочка насаживалась и радовалась как ребенок. Он тогда помог маме и снял с неё гимнастерку и все её платье с железными карманами от гранат. Он положил это все аккуратно в сторонку и продолжил качать маму на качелях так, что у мамы выросли легкие лебединые крылья.
Чтобы мама не отлетала совсем далеко, он усадил её на пенёк и выдал ей в рот свою любимую игрушку. Он думал её это успокоит. А мама принялась так мило и красиво сосать, что успокоило это его. Поэтому
