искусство это было — говно. Да, господа! Говно!
Они выпили. Аркадий Львович захрустел огурцом:
— Вот вы молодой человек думаете: как это, владелец секонд хенда, а тоже к искусству тянется. Не скажите. Я, знаете ли, имею к этому самое непосредственное отношение. Разве вы не видите, как магазин бывшей в употребление одежды, точно отражает нашу сегодняшнею ситуацию? Не видите? Так откройте глаза, молодой человек! Мы роемся в старых обносках, и находя что-то там пытаемся выдать за новый взгляд, за некую революционную идею. Постмодернизм, говорите? Не говорите? Вижу — думаете. Постмодернизм — фуфло. Старые обноски двадцатых годов. Я смело говорю — это говоно! Да, да, господа. Именно так! Говно!
— Согласен, Аркадий Львович. — Калугин кивнул. — Вы правы. Не во всем. Но правы. Вот давеча читал книжечку. Моя Танюшка от неё просто без ума. Акунин. Да, да, тот самый. Что же читаю. Понимаю, что не следует — но почитываю иногда этот так называемый мейнстрим. Как вы, верно, подметили: секнод хенд. Старые слава, идеи на новый лад. А цель? Цель понятна — подороже продаться. И что же мы видим? Странное варево, от запаха которого хочется зажимать нос. Нет, не скрою, жонглировать нашим великим литературным наследием этот господин Акунини может. Я бы даже сказал, что есть у него некий талант, даром что нерусский. Определенный шарм во всем этом присутствует. Но, боже мой, как можно было разменять свой талант! Употребить его на то, чтобы писать такие книжки, вся ценность которых в умелом подражание и заимствовании.
— Да-да. — Аркадий Львович закивал. — Акунин — говно. Ну что, между первой и второй — перерывчик не большой? Продолжим?
Калугин вновь разлил.
— Я вот что хотел сказать. Хоть я с вами Аркадий Львович насчет постмодернизма не спорю — по большей части это и вправду говно. Но все же есть в этом что-то. Вот, Сашенька — Калугин кивнул на Зуева — в этом деле большой, знаете ли, мастак. Такие перфомансы устраивает — закачаешься. Правду, я говорю, Сашенька?
Саша потупил глаза. Свой последний, так называемый перфоманс он вспоминать не любил. Считал неудачным, провальным. Задумано все было хорошо. Саша одолжил форму летчика, напялил бейдж с надписью «Мересьев». Далее планировалось развернуть на главной площади города карту мира и испражниться аккурат на США. Своего рода акция в поддержку США, направленная против терроризма — но, так сказать, путем доказательства от обратного. Правда, от последнего — испражнения на карту — Саша после некоторых раздумий, стоящих ему пару бессонных ночей отказался. Пришлось заменить акт дефекации на закидывание гнилыми яйцами этой самой карты. С яйцами тоже вышла небольшая оплошность, пришлось кидать в США картошку, которая по большей части просто отскакивала от расстеленной на асфальте карты и попадала в испуганных зрителей. Перфоманс был прерван через минуту после начала, когда вокруг Саши только-только начала собираться изумленная толпа. Дали ему пятнадцать суток. В психушку, на освидетельствование не повезли, отчего Саша лишь еще больше расстроился. Единственной положительным результатом перфоманса было то, что про него написали пару абзацев в местной газете, да сидя в камере он познакомился с Аликом Завалишным, от которого теперь ему время от времени перепадала разная халтура.
— Да нет. Сейчас я отхожу от подобных акций, — смущенно проговорил Саша. — Знаете ли, наш народ сейчас ничем не удивишь, а докапываться до глубинного смысла ему мешает врожденная душевная леность...
— Как верно сказано: душевная леность. Есть, есть, что-то в этом — Аркадий Львович затряс головой. — Без сомнения народ наш, беда наша. Быдло. Я бы даже сказал — говно. Это уж если совсем честно. Говно, господа! Говно наш народ. Ну да ладно. Не будем о грустном. Разливай,
