приоткрыта. Я подошел к ней, деликатно потоптался и просунул за дверь нос.
Валечки в ванной не было! Не было ее и в темной кухне. Я зачем-то вернулся в ванную и повернул кран. В наступившей тишине послышались какие-то новые звуки. Я быстро сообразил, что это ритмичное поскрипывание братцева дивана.
Тогда я одним прыжком перепрыгнул коридор и распахнул дверь в его комнату так, что стул, приставленный к ней спинкой, отлетел к батарее. В зеленоватом свете, ворвавшемся вместе со мной из коридора, я увидел справа на диване две белые ноги дивной красоты, поднятые вверх и вытянутые; при моем появлении они тотчас же взлягнули и опустились. С дивана вскочили моя обнаженная жена и мой родной брат, который пытался прикрывать двумя руками (их размера не хватало) свое спортивное орудие, достигавшее головой пупка. Я, старый болван, кинулся к ним и за руку стащил Валечку с дивана на голый пол себе под ноги.
— Вы... вы... — задыхался я, потом прошипел первое пришедшее мне на ум слово: — Скоты!..
— А ты сам! — возопил Леша, удачно прикрывшись подушкой. — Завел женщину до визга, обкончал ее и — дрыхать?! А ей — что?!
Его аргументы были настолько вескими, что мне оставалось только убраться вон. Тут жена прибежала за мной в спальню. Она, как полагается, рыдала:
— Ты меня выгонишь? Ты нас теперь выгонишь? Но я не могла, не могла так остаться! Ты представь себе — все уже налилось и открылось и — так и осталось! Это же выше сил человеческих!
Она захлебывалась.
— Ты хоть раз кончила? — спросил я.
Она мгновенно перестала рыдать и, пораженная, опустилась на стул.
— Да... — выдавила она.
Во мне угасли все чувства, кроме одной боли: не отпустить ее! Удержать сейчас!
И я повалился перед ней на колени:
— Делай что хочешь, только не покидай меня! Ты — мое последнее... Я без тебя...
Я понимал, что слова должны быть подкреплены делом. Наутро я разыскал среди разного хлама, что накапливается в каждой семье, хризолитовый воздушный кулон в золотой оправе, принадлежавший моей бабке. Мать наказывала мне в свое время не выпускать драгоценность из семьи, но я не должен был выпустить Валечку на улицу в тот день, не задобрив ее. Я панически боялся, что она не вернется.
Валечка вернулась. Она возвращалась каждый вечер ко мне в постель, а после моих ежевечерних попыток продлить свое полуобморочное блаженство, которому рекорд был не более полминуты, оглашая нашу квартиру стонами, срываясь и, уже не таясь, неслась в комнату брата. Через минуту оттуда уже доносились ее крики облегчения, а я, накрыв голову подушкой, размышлял о том, что, если бы Леша не жил в соседней комнате, то Валечку не удержали бы никакие подарки...
Настал день, когда я побил свой рекорд еще на минуту. Я уже торжествовал победу: Валя с заведенными глазами уже металась по подушке и сдержанно стонала, вцепляясь мне в плечи острыми коготками, задок ее так и плясал по простыне. Но когда она начала как бы предсмертно задыхаться, мой вечно преждевременный поток хлынул в нее, и зверь мой сразу обмяк и умер.
Валя истерично тряхнула меня:
— Ну! Ну!
Я отвел глаза, она с отвращением рванулась в сторону и диким голосом позвала:
— Леша! Леша!
В ответ из прихожей послышалось топанье (ждал он ее что ли, онанируя в это время?), и на пороге появился Леша. Я отлетел к стене, а Валечка с вымученным хрипом протянула ему навстречу все четыре конечности, которыми его и обняла, когда он, не обращая на меня никакого внимания — не до того ему было, бедняге — бросился на нее.
Валино лицо исказилось до неузнаваемости, она оскалила зубы и сквозь них хищно рычала, по лицу струился пот, от которого слиплись упавшие на лицо волосы... Я перевел взгляд на брата, но он отвернулся от меня, и я ничего не смог увидеть, кроме его мускулистой задницы и мощных черноволосых коленей,