городской на вид: большое двухэтажное здание из силикатного кирпича, чистые, просторные классы, большие окна, спортзал. Коллектив был исключительно женским: кроме меня только военрук был мужчиной. Неудивительно, что очень скоро я почувствовал на себе заинтересованные взгляды женщин-учительниц, среди которых оказались молодые, и хорошенькие.
Женское внимание чуть-чуть подняло мне настроение, и жизнь перестала казаться безнадежно мрачной. Подумалось, что и здесь, в деревенской глуши, тоже можно обрести толику человеческого тепла и как-нибудь просуществовать отмеренный по распределению срок. Забрезжили надежды и показалось, что меня не минуют интересные, приятные приключения. Но мимолетная радость скоро угасла, когда я познакомился с предоставленной мне квартирой, оказавшейся, на самом деле, комнатушкой в мрачном, дочерна прокопченном бараке. Полусгнивший деревянный барак по самые окна утонул в земле. Во всю его длину тянулся бесконечный, воняющий кислой капустой коридор, тускло освещенный двумя подслеповатыми лампочками. В этот коридор выходили двери полутора дюжин таких же клетушек. Кухня — одна на всех, тесная, шумная и жутко грязная. Разумеется, никаких удобств: уборная — покосившаяся деревянная будка во дворе, вода — через два квартала в колодце.
Единственное, что меня спасло от преждевременного бегства — соседка учительница географии, приехавшая сюда тоже по распределению год назад. Она была из города Сокол Вологодской области, училась в Московском областном педагогическом институте имени Крупской и назначением в Московскую область, хотя и село, отнюдь не была расстроена — в отличие от меня, для которого отъезд из Москвы был равнозначен ссылке и жизненной трагедии. Оля — так ее звали — взяла на себя все мои бытовые тяготы: стирку белья, уборку в квартире, приготовление еды, отопление. Взяла добровольно, как нечто само собой разумеющееся, без просьб и намеков с моей стороны.
Так что соседство с Олей и ее доброта оказались для меня настоящим подарком судьбы, и мне не пришлось ломать голову над тем, как жить в таких условиях, которые я, по своей московской избалованности, считал невозможными для жизни.
Первые сентябрьские недели пролетели для меня в сплошном рабочем угаре. Мне дали вести 36 часов занятий в неделю — арифметику, алгебру, геометрию, тригонометрию, во всех классах от шестого до десятого. С непривычки так много говорить я не сорвал в первые же дни голос. Все вечера приходилось корпеть, не разгибаясь за письменным столом, писать бесконечные планы уроков. Я замертво валился на постель, тут же засыпал и просыпался от противного дребезжания будильника, возвещавшего о том, что пора идти на занятия. В университете не учили, как нужно в школе вести уроки. Самым трудно оказалось поддерживать дисциплину. Я не думал, что это вообще станет для меня проблемой. Знаний у меня хватало, и я считал, что знающий учитель без труда завоюет авторитет у ребят. Ну а дисциплина сама собой приложится: нельзя же безобразничать на уроке уважаемого учителя! То же самое говорилось и в книгах о передовом педагогическом опыте: главное знания, хорошая подготовка учителя. Если ученики ведут себя плохо — значит, уроке неинтересный, учитель плохо к нему подготовился. Ах, как я в первый год готовился к урокам! Продумывал все до мелочей, до минуты рассчитывал, сколько времени потрачу на объяснение нового материала, опрос учеников, решение задач, читал методическую литературу, изучал психологию, выискивал интересные исторические факты, чтобы оживить изложение суховатого математического материала, рисовал на доске чертежи разноцветными мелками:
И с ужасом убеждался, что дисциплина на моих уроках падает не по дням, а по часам. Кажется, даже на физкультуре не было так шумно, как у меня в классе. Все мои попытки сделать уроки интересными