вымолвить ни слова и при попытке открыть рот сразу бы выдал свое возбужденное состояние стуком не попадающих друг на друга зубов. К счастью, разговор был уже окончен и я мог молчать, стиснув предательски дорожащие зубы. Я не думал, что мать станет пороть Ленку в моем присутствии. Но, очевидно, ей хотелось усилить муки дочери стыдом. Ведь многие верят, что главный с воспитательный эффект телесному наказанию придает не боль, а стыд.
Тринадцатилетняя девочка была уже не угловатым, костлявым ребенком, а почти сложившейся девушкой: бедра, живот, ягодицы, обрели округлость, небольшие грудки торчали мячиками-полушариями. Когда она высоко задрала платье, я увидел темные околососковые кружки и острые, торчащие в напряжении сосочки. Под спущенными трусами между ног обнаружилась густая, темная растительность. Мой член от такого соблазнительного зрелища стал большим и горячим, его переполняла прилившая кровь, тесные брюки сдавливали его, внезапно увеличившегося и располневшего, до боли. Но боль эта была жутко приятной. Когда мать начала угощать Ленку розгами, я покраснел и почувствовал, как начали гореть огнем кончики моих ушей. Каждый удар розги, каждый Ленкин визг, каждый новый рубец на ее попке действовали на меня как сладострастный поцелуй или нежное поглаживание в самом интимном месте. Я старался не вставать со стула, чтобы скрыть эрекцию и напряженные толчки горячего возбужденного члена о сдавливающие его брюки. Через несколько секунд я был на вершине наслаждения, выстрелил в трусы горячей спермой и, сцепив зубы, попытался скрыть сладострастный стон. Я никогда раньше не думал, что по своим сексуальным предпочтениям я — садист. Я не мучил в детстве животных и не испытывал удовольствия от того, что кто-то по моей вине страдал.
Неужели месяц учительства так переменил мою психику? Злые дети, каждодневно изводившие меня на уроках, пробудили спавшие в каких-то укромных лабиринтах сознания не слишком красивые чувства: мстительность, жестокость, злорадство. Позднее, глядя на мир уже другими глазами, я обнаруживал садистские черты у многих моих коллег-учителей. Они не бросались в глаза, скорее были хорошо замаскированы, но не могли укрыться от вдумчивого взора. Видимо, учительская профессия несет в себе риск, что страдания твоих мучителей-учеников станут для преподавателя самой желанной мечтой и наградой. И я этой профессиональной болезнью заболел.
В тот момент, когда я испытал ни с чем не сравнимое удовольствие от того, что когда мать на моих глазах безжалостно секла Ленку, мне было и приятно и стыдно. И даже страшно из-за того, что я открыл в себе садистские склонности. Позднее я прочитал, что «жестокость дремлет в нас, как хищный зверь, всегда готовый к прыжку». Радоваться мне или проклинать тот день и тот случай, когда хищный зверь жестокости, дремавший где-то в тупиках моего подсознания, пробудился и прыгнул, поглотив со всей силой и страстью мою волю, фантазию, стремления? Я понял, что отныне ничто не сможет принести мне столь же сладкого удовлетворения, как кровавое и жестокое зрелище, порки и страданий любимой женщины. Хищник, однажды отведавший сырого мяса, будет хотеть его вновь и вновь. Я, насладившийся неповторимыми по силе и глубине воздействия ощущениями от картины телесного наказания, буду хотеть их пережить снова и снова.
Тем временем, дав дочери тридцать или сорок розог, Ленкина мать немного утомилась и отложила прутья в сторону.
— Владимир Михайлович, — обратилась она ко мне, — а теперь вы сами всыпьте моей негоднице десяток горячих!
Я не заставил себя долго упрашивать, взял в руки уже изрядно истрепавшиеся розги и с наслаждением отсчитал не десяток, а двадцать полновесных ударов. Как оказалось, сечь девочку еще приятней, чем наблюдать порку со стороны. Телесное наказание подействовало на меня, как наркотик. Оно подарило мне радость
