прижавшись друг к другу, как могут только дети, убежавшие от грозы. Это называется «просто полежать» после головокружения объятий, фейерверка поцелуев и чехарды опасно-сладостных взаимопоглащений. Я окунаюсь с головой в нежность, щедро разлитую в заливных лугах её естества. Я не сопротивляюсь как раньше тающим ласкам и шелестящим, как листья травы, словам интимнейшего свойства.
— Не торопись, любимая. Давай ещё полежим. Просто полежим, не шевелясь. (Кажется, обычно это её реплик)
— Давай, конечно. Такое блаженство ощущать прикосновения твоего тела... И прошу тебя не вынимай его из меня.
— Конечно... Нет ничего лучше, чем ощущать тебя изнутри.
Лестница. Не признаю лифтов. Не доверяю механическим монстрам. Я поднимаюсь. На двенадцатый этаж. Вялый, неторопливый. Медленный и зажатый, как начинающий актёр или новообращённый зомби. Кому бы пришло в голову, что именно сейчас во мне клокочет вулкан одержимости. Да, когда я бываю одержим, тогда остановить меня невозможно. А теперь я одержим её желанием. Желанием, о котором даже она сама имеет смутное представление. Пока её мысли всецело заняты странным поведением того, кто с ней рядом.
Ей приятно. Она удивлена. И не пытается этого скрыть. «Обычно ты сразу же начинаешь торопиться. Сразу же после душа — кидаешься к одежде, как рак-отшельник к своему панцирю. Всё на что ты способен — пара неуклюжих комплиментов. Будто дезертируешь. Мысленно ты уже в другом месте, в других делах и с другими людьми. Если ты думаешь, что ты меня обижаешь, то ошибаешься. Ты же Пикколо, как можно на тебя обижаться?! Больше досадуешь на саму себя: наверное, я не достаточна хороша для тебя, если даже на мгновение ты не желаешь просрочить отпущенное нам небесами время. Что же с тобой сегодня случилось? Ты захотел измениться, Пикколо? Ой, что-то на тебя не похоже! Ты не заболел?»
О, мой Дио, ты конечно права! Ты всегда всё чувствуешь, даже если не можешь понять, что происходит. Ты же Феличита. Такая же утонченно чувственная, как я. Только лучше и чище!
Сегодня я остановился. Не хочу спешить. Надоело! Будем лежать рядом, качаясь на волнах расслабленной эйфории, пока вселенная не перевернется, пока все цивилизации не обратятся в прах, пока мой член не утратит последнюю божью коровку напрягающей крови, способной удержать его в тёплой влаге логова страсти между твоих ног. И пусть прозрачная грациозность Боттичеллевской кисти в поисках волшебных тонов и оттенков красок вечной весны будет скользить над нами...
— Вставай и иди!
Это она говорит мне?! Моя досадующая Феличита?! Вот так всегда: самые благие намерения оборачиваются, в лучшем случае, никому не нужными причудами, а в худшем...
— Время кончилось.
Ей и невдомёк, что её собственный и даже вселенский каблучок не способен уничтожить время совсем, так, чтобы оно вдруг кончилось навсегда. Каблучок отодвинул его от нас. Но и об этом она может только догадываться. Или чувствовать. Не очень отчетливо.
Между тем, я уже стою перед дверью в её квартиру и верчу в руках ключ, который она дала мне шесть лет назад и о котором она уже успела забыть. Входить или не входить? Отчего-то кажется, что я поступаю неправильно, глупо, почти преступно. «Глупо и смешно наш устроен мир». И кошки скребут душу, как мои пальцы её дверь. Можно отступить. Я знаю. И это было бы легче, проще. Никаких головных болей, метаний в бамбуковой роще сомнений и страстей. Уйти, чтобы не вернуться. И никогда не делать глупостей. И не быть человеком, который иногда в щепотке холодного осеннего воздуха находит больше смысла, чем в великом многообразии нравоучений и морализаторства всех философий мира. Так не говорил Заратустра...
Сверкнув стальным боком, ключ ловким насекомым вгрызается в замочную скважину.
Одеться я, конечно, не успеваю. Только сделать вид, что хочу выбраться из-под простыни и выдать чужую,
