Некоторые считали его идиотом. Некоторые себе на уме. Всем остальным не было до него никакого дела. Порой самому себе он казался отвратителен. К счастью, подобное случалось не часто. Самокопание не входило в сферу его интересов. Ученику полагается совсем иное, расписанное в правилах поведения, методических пособиях и прочей макулатуре, которая для него вообще представлялась досадным недоразумением. Как и все остальное, что не имело отношения к Ней, влекущей, страшной, волшебной и прекрасной, той, из-за которой любая вздорная женщина с жеманной линией жестов и походки, каждая любая глупая баба с хриплыми базарными интонациями прокуренного баритона, любая стерва, умница, «синий чулок» или «спящая красавица» и даже совсем еще бессознательная девочка с наивной глазурью во взгляде, — все они превращались для него в тайну за семью печатями. Все они обладали одним бесценным и ни с чем несравнимым даром, который сближал и объединял их. Дар этот невидимый в обыденной жизни для досужих взоров представлялся Ученику перлом природы и был смертельно — так ему казалось — запретным и смертельно — особенно для него — волнующим. Конечно, он знал, что это всего лишь анатомическая часть тела, выполняющая несколько достаточно интимных функций, но в его перепутанных змеиным клубком мыслях женский половой орган обладал колдовской силой, распространявшейся, как он подозревал, в большей или меньшей степени на все мужское окружение. Но ни на ком чары вагины не сказывались таким губительным образом, как на нем, на Ученике.
Однажды ему рассказали анекдот о каком-то несчастном, который только о Ней и думал. Анекдот не показался ему смешным. Он тоже думал только о Ней, не решаясь при этом даже про себя, шепотом, произнести общепринятое в народе ее название. К женскому интимному органу он относился с трепетом идолопоклонства, и любое его наименование, произнесенное вслух — хоть нецензурное, хоть вычурное сказочно-арабское, хоть по-пушкински поэтическое, — представлялось ему святотатством. Требовалось новое оригинальное наименование, но все попытки разбивались о непреступный утес однозначности слов, и лучше, чем просто «Она» выдумать ничего не удавалось.
Она отличалась шаловливостью, прячась сразу под юбочным многоцветьем подолов; несмотря на превеликое множество подолов, Она оставалась в царственной единственности. И в этом заключалась одна из ее странных загадок. Другой загадкой был ее непрекращающийся зов, наподобие того, каким сирены приманивали аргонавтов. Сколько Ученик себя помнил, Она всегда влекла его, и чем дальше, тем сильнее.
С недавних пор ее зов стал просто непереносим. Ученик думал о ней и промозглым утром, отправляясь на школьную пытку, и днем, с тупым упорством отмалчиваясь у доски и пропуская мимо ушей даже те вопросы, на которые знал ответы, и вечером, когда строчки учебников превращались в нечто вроде рябоватой поверхности воды, под слоем которой угадывалась Она, трепетно зовущая и, одновременно, опасная, как острая бритва. Перед сном невесомые сладкие образы ее кружились над его головой, он пытался погрузить ее в цвет и свет своих самых радужных снов. Иногда это получалось. Он засыпал, с застывшим стоном восторга на губах. И все равно, утром просыпался в холодном поту от кошмарного ощущения того, что огромная, мохнатая и склизкая Она покрывала его тело целиком и плотоядно старалась всосать в свою темную глубину.
Самое обидное заключалось в том, что все знания Ученика о Ней сводились к теории. Научные книги и схематические рисунки, стилизованные иллюстрации и смазанные порно-фото с едва угадываемыми контурами не столько удовлетворяли тягу к знанию, сколько распаляли.
Представительницы женского пола сами по себе в отрыве от своего чудесного органа интересовали Ученика мало. Одноклассницы оставляли его равнодушным. Ничего
