её, а? Не пойдёшь?
«Да уж я обещал, Валь.»
«Ну гляди, сам большой. А насчёт самогонки, ты во-он в том вон балке попроси. У него — на кедровых орешках. Кре-епка, сука! Ну, щаслива те, Ванька. Да гляди, чтоб Армян-то того — не узнал. Зверь он, знашь. Он — живьём закопает.»
«Ладно, Валь, ладно,» — отмахнулся Иван и-и — дальше побежал. В сивушном мраке балка ухватил две бутылки у опухшего самогонщика и-и — дальше побежал.
Зимняя ночь на Севере — чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Крайний Север — край земли. Хорошо на краю земли — глухо. Не видать и не слыхать — ни х-хера. Только самогонка за пазухой — буль-буль-буль.
А разве ж так хотелось жизнь-то прожить?! С самогонкой ли по краю земли бегать, а? Не-ет, брат. Ярко и честно проблеснуть метеором во мраке жизни, чтоб до-олго глаза у зевак слепило. И-и — кануть за край земли! Во-от как хотелось. А вот как получилось. И кто виноват — поди теперь разбери. Может, водка, а может, большевики с этой, как её там, дик-та-ту-рой. Да уж и диктатуры-то нету никакой — свобо-ода, бля: А всё равно хер-рово на душе — не сыта душа. Когда-то тогда ещё хрустнуло что-то там внутри, надломилось, и уж никакой свободой теперь не поправить. Ноет душа — не сыта.
И вот бежит человек куда-то — куда глаза глядят — на край земли, и глухо вокруг. Только самогонка за пазухой — буль-буль-буль. Да Мурки всякие — воду мутят.
Нет, постой-ка, да разве Мурка — она всякая? Она — вон ведь какая она!
Мурка, милая! Хочу тебя — лечу к тебе. Поманила только, только ухо шепотком щекотнула: «Ва-анечка:», и — лечу. И умоляю, умоляю тебя всею несытой душою: «Не обмани!» Знаю, знаю, бывали в саду твоём — незапретном — всякие: доктора, шофера, повара и зверь ненасытный Армян — все, кто власть свою правит над телом. Я — не такой. Я не телом, Мурка, — душою не сыт. И потому умоляю тебя всею несытой душою: «Не обмани».
Так бежал Ваня к Мурке и входил когда, вкрадывался в муркин балок — сердце билось.
Тук-тук-тук — вошёл. А там и не то вовсе, что Ване думалось. Думалось-то, что с Муркой они там в тиши да в глуши там посидят, а та-ам — пир завариватся на ве-есь мир: и Мурка, и поварихи, и кастелянши всякие, и Серёжа-водила — го-оголем сидит. Серёжа — в чести. Он — Армяна возит. И постукивает ему, конечно — ш-шестерит. На лицо Серёжа прия-атный, румя-аный, сла-адкий такой. Поварихи то Серёжи млеют — замужем-незамужем, а любая готова дать. Хоро-оший Серёжа. Только вот — шестерит.
Разгорается в балке веселье: не то что по первой — по второй уж, поди, треснули. Разворачиват Серёжа баян-гармонь и песню дерет — вахтовую, стра-астную:
Как же сладить с тоской необорной,
Что стучит неустанно в висок —
На стульчак ты присела в уборной,
И прилип к стульчаку волосок.
И всё бабьё, сколько ни есть его — и поварихи, румяные спьяну да сдобные, и кастелянши, тоже румяные спьяну (но те — покостлявей), и Мурка румяная в одном халатике (а на халатике верхняя пуговка не застёгнута — разошёлся халатик), словом, всё бабьё, сколько ни есть его, подхватыват за Серёжей хором лихой припев:
Волосок, волосок!
Как дрожит голосок,
Как дрожит голосок и волнуи-ица!
Рыжий, как колосок,
Завитой волосок!
Дрочит парень — на волос любуи-ица!
Разрумянились поварихи, затомились, на Серёжу глядючи, от злой страсти трясутся — сейчас дадут! Да Серёжа-то разборчив больно — не всякую станет, а — «на которую глаз положил».
Глянул на всё это Ваня, и горечью горькой, едучею желчью сердце облилось: «Обманула Мурка». Грохнул обе бутылки на стол и уж было к двери шагнул. А Мурка тут как тут — замурлы-ыкала, зала-астилась: «Ва-анечка, куда-а же ты?» А Иван упрямый — не свернёшь: нет, мол, Мурка, у вас и без меня весело, вы уж сами тут, без меня:
«Да мне-то без тебя какое веселье, Ванечка,
