Господа! Я, являясь почитателем великого таланта Моего Земляка, тем не менее, посчитал возможным написать нижеизложенную стихотворную (смехотворную) эротическую поэму. Давайте не будем ханжами, и мир станет интересней!
Писатель был великий — Гоголь,
В трудах его я кайф ловил,
А эту муть, что я состряпал,
Блядям знакомым посвятил,,,
ТАРАС БУЛЬБА
В нее сливалося за раз,
намного больше, чем сейчас,
Ты смог бы выпить, сынку мий!
Так старый Бульба говорил,
И стерва панночка твоя,
Хоть и вертлява, и нежна,
И с роду крови благородной,
Но сын мой, слишком уж хитра.
И мне ты верь, под старость лет,
Нам не подашь стакан воды,
И если ей не скажешь — нет,
То пропадешь из-за манды...
Эх, батя, только не о том,
Я снова вижу отчий дом,
Родную мать, и с ней тебя,
Причем здесь панночка моя.
Ведь если молвить справедливо,
То не всегда и ты красиво,
На свете этом поступал,
И много батя отодрал,
Ты на веку девиц прекрасных,
А мне учений ты напрасных,
И так уж много подарил,
Уж лучше б батя посадил,
Меня скорей за стол богатый,
И за горилкою домашней,
Базар мы будем продолжать,
А мозги хватит мне вправлять,
Ее люблю, и драть хочу,
Поймите, тату, а Остапу,
Я точно яйца оторву...
..Да, не напрасно старый Бульба,
Так сына ревностно учил,
Была полячка столь красива,
Что кто бы с ней не заводил,
Знакомств иль шашней осторожных,
То добиваться своего,
Трудов не стоило его..
Она всегда сама давала,
И член желанный заправляла,
Сама в бездонное лоно,
И после всех трудов постельных,
Ее партнеров очумелых,
Прислуга напрочь волокла...
А тут проклятая война.
И с самой Сечи Запорожской,
Хохлов задиристых толпа,
Блистая гордыми чубами,
И широченными штанами,
Поляков приступом брала.
Из всей истории войны,
Неискушенным взглядом видно,
Что самый опытный стратег,
Жестокий голод, и обидно,
Здесь даже Марсу самому,
И я такого не хочу,
Судьбы проклятой не желаю,
Наверно в мире никому,
Объятий вражеской осады.
Но коль случилось, силы даст,
Пусть Бог защитникам усталым,
И пусть не дрогнет их рука,
(Но что-то я заговорился),
Война и в Африке война,
Мы к нашей панне возвратимся,
Вот снова ночь, голодный город,
Несут проклятья небеса,
В печали гордая полячка,
Стоит у темного окна,
Рыдает сердце, видя это,
Повсюду смертная тоска,
На стенах факелы в бойницах,
Но не о том грустит она,
А просит бедная полячка,
Скорее хуя, Бога ради,
И так взирает с высока,
Во мрак пустынного двора..
Вот бедный лях изнеможденный,
Что еле ноги волочет,
Он ебарь верно ненадежный,
Но нет других, и он сойдет!
И убегает в глубь двора,
За ним по лестнице слуга...
— Вельможный пан! Защиты просит,
И ждет Вас нежная княжна,
Давно уж встать она не может,
Ей помощь рыцаря нужна:
А панна между тем разделась,
Вином немного разогрелась,
В постель Холодную легла,
И тихо жалует себя,
Умело пальцем осторожным,
Но ловит слух удар тревожный,
Ее защитник без стыда,
Упал к постели не дойдя,
— Волочь, волочь его сюда!
Вот, наконец, его втащили,
В лицо плеснув стакан воды,
В постель беднягу повалили,
Но разве только для души,
Вам будут пошлые забавы,
А впрочем, пусть! Судите сами.
Мурлыча кошкой похотливой,
И извиваяся змеей,
Ласкаясь белкой суетливой,
Или кобылой молодой,
Поднять пыталась член поникший,
Полячка долго. И труда,
Такого б вынести смогла,
Едва ли сытая крестьянка,
Но наша скромная товарка,
Добилась все же своего,
И вот насилует его,
И так, и сяк, и как попало,
И час, и два не замечая,
Что даже стона, и того,
Уже не слышно, как стекло,
Глаза у ляха вдруг застыли,
Все ж непосильны видно были,
Бедняге адские труды...
— Воды сюда, воды, воды!
Но было поздно. Хрен
