что Леон был рядом.
Она чувствовала, как между ног сочится вязкая горячая влага, как бесстыдно капает на простыню и стекает на живот. Она кусала губы, вспоминая их встречу с Розалией, и страшно возбуждалась от этих воспоминаний. Она и не думала уходить. Эта простая мысль — повернуть действо в свою пользу — никогда не посещала её в лесном домике. Здесь она была не сестра королевы, а фарфоровая игрушка, материал, который можно лепить, любить и осыпать цветами, а можно и выкинуть за дверь.
Когда её промежности коснулось что-то прохладное и мягкое, еле-еле, как лебяжьим пухом по щеке, Анна застонала. А затем началось что-то непонятное: Леон раздвинул её половые губы, открыв маленькую девственную дырочку. Анна затаила дыхание. Неужели он войдёт в неё сегодня?! Нет, ничего, только всё сильнее раздвигает губки, натягивает влажную от смазки кожу и... боль, неожиданная, раскатилась по телу.
Леон провёл лепестком розы по промежности, присматриваясь. Ему очень понравилось сочетание пунцовой, возбуждённой кожи и белизны цветов. Но коже не хватало яркости. Поэтому он зафиксировал раздвинутые губки прищепками, такими же, что и для белья, только металлическими, с маленькими тупыми зубчиками, и эффект был достигнут ценой ужаса и слёз в глазах Анны. Но он их не видел, а она молчала и не шевелилась.
Дырочка была совсем маленькая и узкая. Он еле просунул туда указательный палец; зато внутри места было предостаточно, хотя и слишком горячо и влажно было на пальце. Он свернул трубочкой несколько розовых лепестков и медленно просунул их внутрь. Анну трясло от ужаса, но она молчала, оглушённая болью и внезапным проникновением во влагалище чужих пальцев. Ещё одна трубочка из лепестков исчезла, заполняя её ноющую пустоту, еле заметно раскрываясь внутри, жестоко дразня её желание. Затем ещё и ещё. Медленно, как и всё, что делал Леон с ней, наполнялась её дырочка лепестками белых роз. Из было очень много. Анна потеряла счёт; она только чувствовала, как нарастает неведомое доселе чувство, такое недоступное и страшное, которое ей так хотелось испытать с членом Леона. Но он предлагал ей лепестки; что ж, она на всё согласна.
Спустя полчаса лепестки туго торчали из маленькой текущей щёлочки, так что Леону приходилось придерживать их, чтобы они не выпадали. Анна плакала от боли, доставляемой прищепками, от обиды, от страсти, и лепетала что-то бессвязное, медленно сходя с ума от неумолимых действий Леона.
— Хватит... боже... ещё... раздери меня! Милый, мне больно... страшно... изнасилуй меня, возьми! О, как ужасно...
Леон молчал.
Наконец он придумал, как удержать лепестки. На столе оставалось ещё пять-шесть роз. Он оторвал у одной цветок с кусочком стебля, свернул потуже и начал медленно затыкать влагалище Анны. Она закричала на середине, и от толчков оргазма всё чуть было не высыпалось, но Леон успел засунуть цветок и теперь дожидался, когда промежность перестанет пульсировать. Всё осталось так, как он и задумал: из девственной, алой, блестящей от смазки щёлочки смотрела белая роза. Он придвинул мольберт и рисовал, пока Анна то рыдала, то умоляла о чём-то, то просто тихо всхлипывала, продолжая держать попку высоко задранной.
Через четыре часа он закончил. Это не была откровенная картина того, что стояло перед ним. Красный и кремовый сливались, образуя страстный вихрь вокруг идеально белого цветка. Внизу мазки напоминали капли крови. Какое-то недосказанное неистовство, бесовство, напряжение было на миниатюрном холсте. Он отвернул мольберт к стене и, страшно довольный собой, начал раздеваться. Картина была полностью завершена.
Анна слышала звук, с которым упала рубашка, затем штаны. Всё так же стоя, с саднящими половыми губками, со слезами на глазах, она чувствовала его приближение, медленное, тихое, как крадётся убийца во тьме. Вот зачем-то остановился, так близко, что чувствуется тепло тела. Какой-то
