АААААА!...»
— Ааааааа! — орал он, со всех сил вдавливаясь в брыкучие ягодицы. — Аааа! — плакал он, врастая в выгнутое тело, рвался в нем на клочки и впрыскивал влагу в узкую тугую глубь, где было щекотно и блаженно...
— Ты ведь не кончила? — спросил он, когда отдышался.
Размалеванная голова смотрела на него, не говоря ни слова. — Тогда продолжим разговор.
Его рука снова затрепетала в стыдном месте, липком от крови и соков, и вскоре размалеванная голова вывернула рот в немом крике, сдавленном внутри, и тело выгнулось змеей, завалилось на траву и каталось по ней, выламывая руку Липатову...
— Ты зачем разукрасилась так кошмарно? Людей пугать? — спросил он, лежа рядом с ней.
— Да.
— Ты глупая?
— Да...
— А скворечницу нафиг выбрила?
— Выбрила...
— Тебе хоть понравилось?
— Аааааа... Зачем вы это сделали?
— Сделал.
Над ними висели холодные белые звезды. Холод проникал внутрь, разделяя тела, только что бывшие одним телом...
—... Мужчина! Мужчина!
Очнувшись, Липатов подпрыгнул на шезлонге.
— Мужчина! У вас шляпа улетела. — К нему подбегала белобрысая девушка, держа в одной руке карапуза, а в другой — кепку Липатова, которую именовала «шляпой». — Я кричу вам, а вы не слышите...
— Спасибо, — Липатов взял кепку. — Какой у тебя рыцарь голопопый! Братишка или племянник?
Девушка пристально глядела на него.
— Ни то ни другое, — сказала она, помолчав.
— А кто?
— Вообще-то сын, — сказала она, тряхнув головой. — А что, я прям такой уж малявкой выгляжу?
«Вообще-то да», хотел сказать Липатов, но галантно улыбнулся и сказал: — Ну что ты. Разве для женщины плохо, когда о ней думают, что она еще не такая старая?
— Не знаю, — сказала она, дернув плечом.
Воцарилось молчание. Девушка все так же сверлила его взглядом, затем развернулась и пошла с пляжа, держа сына под мышкой.
Липатов долго смотрел ей вслед. «Нет, походочка у тебя совсем не малявочья», думал он, «хоть и сиськи забыли вырасти, и бедрышки узкие, вон и на пузе шрам от кесарева... И талия худенькая, сквозь нее все видно... Но есть в тебе такое, отчего яйцам неспокойно, как в полнолуние. Черт, через три дня уезжаю... Нет, не будет мне покоя!»
Он встал, быстро собрал вещи и, выждав для верности время, пошел следом за ней.
***
Вечером ему удалось выследить, как она заняла столик на веранде кафе. Ребенок остался с бабушкой, на которую Липатов уже успел полюбоваться из-за кустов, и она была одна.
Подбежав к веранде, он принял скучающий вид, прошел мимо, но вдруг оглянувшись, картинно изобразил радость узнавания:
— О! Мать-героиня! Спасительница шляп и кепок! Свободно?
— Да.
— Что пьем? Коньяк, водка, самогон?
— Пьем? Что-нибудь.
— Ну, раз так, то... — ничуть не обескураженный Липатов подозвал официантку и заказал дорогое вино.
Двадцать минут прошли в его монологах. Девушка молча слушала, не отрываясь глядя на него.
Ее сине-зеленые глаза в вечернем свете стали серебристыми и чертовски красивыми, как кристаллы Сваровски. На ней были только зеленые плавки, купальник и серебристо-зеленый пляжный платок. Липатов отметил, что она накрашена, причем очень умело — не темными тенями, как обычно красятся, а светлыми, золотисто-медовыми, в тон освещению и цвету волос. «Ты не так проста, как кажешься», подумал он и сказал:
— А не прошвырнуться ли нам по парку? Проветрить наши скворечницы?
Она молча встала. Ее молчание немного напрягало Липатова, хоть он и предвкушал уже быструю победу.
Выйдя в безлюдную часть парка, Липатов вдруг обнял ее, не прекращая монолога. Она не сопротивлялась.
Это так удивило его, что он остановился.
— Что? — спросила она.
— Да ничего, — ответил тот. — Покладистая ты. С тобой приятно иметь дело. Облапил тебя, а ты молчишь. А если я с тебя купальник сниму — тоже будешь молчать?
Она молчала, и он расстегнул ей купальник, обнажив маленькие сисечки с широкими насосанными
