— Твоя свобода — всего лишь миф, Рэми. Перестань сопротивляться. От этого будет только хуже, — блондин крепче затянул узел на запястьях раба, надёжно привязывая его руки к резной спинке кровати, но тот только сильнее напрягся и, сжимая от досады зубы, смотрел в сторону. В распахнутое настежь окно лилась июньская тёмная ночь — ароматами роз и текилы, ритмами тамтамов и африканскими напевами. Рабы веселились, отдыхая после изнурительного дня, потому что больше в этой жизни не имели права ни на что. Они пели, а Рэми никак не мог отделаться от чувства несправедливости. Да, жизнь очень несправедлива к таким, как он. Казалось, нет ничего зазорного в том, что хозяева иногда имеют своих рабов — таким никого не удивишь, но он каждый раз противился происходящему — зажимался, отворачивался, закрывал глаза.
— Я всё равно тебя заставлю, ты же знаешь, Рэм, — шептал ему в ухо хозяйский сын, который на пять лет был младше его самого. Будь это кто-то из своих, давно бы по морде получил, но, к сожалению для раба, равенства между ними не было и быть не могло, не смотря на то, что у них был один отец. — Ну, чего зажался? — Энрике с обыкновенной усмешкой скользил лёгкими поцелуями по скуле сводного брата — словно осторожно подбираясь к губам. — Такой красивый мулат, как ты мог бы многого добиться... Я что, плохо обращаюсь с тобой? Неужели не заслужил ласкового взгляда?... Ну хоть один, Рэми... Подари мне хоть один.
Упрямо сжатые губы сказали больше сокрытых веками глаз, и мулат упрямо отворачивался от поцелуев, стараясь не чувствовать обжигающую кожу усмешку брата. В их противостоянии Энрике неизменно одерживал верх, и рабу оставалось лишь смиряться, уступая сначала сделанную своими руками рогатку, а затем и своё тело. Связанные руки сжались в кулаки, словно дав выход злости и отчаянию, но лицо мулата оставалось таким же отрешённым. Смысла бороться за своё мнение уже давно не было.
— Это упрямство у тебя в крови от белых, — с досадой проговорил Энрике.
В синих глазах Энирике застыла странная задумчивость — совершенно не свойственная девятнадцатилетнему парню. Он, конечно же, возьмёт сегодня то, что хочет, но ласкового взгляда опять не дождётся. Возможно, если бы Рэми знал, как скучал по его гибкому телу хозяйский сын все последние месяцы, пока учился за границей, как видел сны о нём, как продолжал надеяться на то, чтобы добиться немного ласки в ответ на жаркие властные и горькие для Рэми поцелуи, может быть, стал бы сговорчивее.
— Рэм, я сюда только на три недели приехал... Отвык ты от меня, как погляжу. Давай-ка память тебе освежим немного, — ладонь властно легла на пах раба, и Энрике сглотнул, ощущая, насколько горяча кожа между ног мулата.
Пальцы ловкие и умелые отточенными движениями ласкали мошонку, путаясь в завитках жёстких волос — эта вседозволенность сводила с ума обоих: одного — горечью, другого — наслаждением. Избалованный Энрике наедине со своей темнокожей игрушкой становился нежным и пылким, терял голову от желания и досады. Рэм не хотел его, почти всегда оставаясь неподвижным и только кусая губы, когда уже совсем становилось невмоготу. Рэм был первым у него — гордый, молчаливый, желанный до слёз, и всё равно раб оставался для господина рабом — с этой системой невозможно было ничего поделать. Во многих штатах недовольных рабством становилось больше с каждым днём — с такими настроениями в обществе всё шло к перевороту, а свобода Рэми для Энрике была самым страшным кошмаром последние два года. Он хотел его, он владел им, он имел своего раба как вздумается! Поцелуи, обжигающие и упрямые, руки наглые — на теле мулата не было мест, которых они не касались, доказывая лишний раз, что добрая воля для господ — пустой звук. Рэми кусал губы до крови, бился в путах, сжимал сильные бёдра так, что порой Энрике от обиды бил его по лицу.
— Раб... Глупый раб, — эти слова он повторял слишком часто,