фанатом Шекли, любил Беляева и Бредбери. И вот теперь, она ему читала... «Графиню де Монсоро». Дима окончил школу с языковым уклоном и иногда занимался с Татьяной палной английским — за это родственники старушки не раз его благодарили, так как она, желая не ударить в грязь лицом, училась так усердно, что делала заметные успехи.
Однажды днём, они пошли на ферму. Нужна была наживка — утром собирались на рыбалку. Покопавшись в куче перегноя на заднем дворе и набрав солидное количество червей, они решили отдохнуть и завалились под навес в огромный стог соломы. Август, под конец, изматывал немыслимой жарой.
Дима, стянул футболку, лёг на спину и закрыл глаза. Татьяна пална забралась на него верхом, и стала проказничать, щекоча его шею пучком соломинок. Она хотела, чтоб он улыбнулся — ей нравилась его улыбка и нравилось его дразнить. Парень улыбался и мотал головой, прося прекратить. И вот, в какое-то мгновение, она почувствовала странное желание приблизиться к нему, коснуться... Татьяна пална чувствовала такое доверие, он ей сейчас казался таким родным, нахлынула такая нежность, что она наклонилась, легла ему на грудь и обняла, прижавшись щекой к его шее. Дима засмеялся и запротестовал, пытаясь отцепить прильнувшую старушонку и ворча:
— Кыш, монстрик! И так, блин, жарко, как в аду! — но старушка не отставала, а только крепче прижалась и вдруг сказала:
— Дима, я тебя люблю!
Он растерялся и замер, а она вдруг приподнялась и потянулась и, чувствуя неведомый порыв, поцеловала его приоткрытые губы. Сбитый с толку, Дима несколько секунд не двигался и этого оказалось достаточно. Ощущая, как искренне его сжимают костлявые ручонки и этот наивный старческий поцелуй, он с ужасом понял, что у него эрекция. Парень весь похолодел — он ощутил к себе такое отвращение, что ему стало смертельно тошно.
Стараясь не пугать старушку, он мягко, но решительно поднялся, сел и снял её с себя. Их взгляды встретились — в её глазах, глазах пожилого человека, застыло странное выражение — смесь ужаса и восхищения, и что-то другое было в них, что он боялся понимать. Он взял старушку за руку и они пошли домой.
*******
Тане шёл девятнадцатый год. Она уже была студенткой, жила отдельно от родителей в квартире покойного деда, с сокурсницей-подругой Дашей. Подружка отнюдь не была синим чулком, а вот Татьяна слыла среди знакомых лесбиянкой — подкатывать к ней не имело смысла, а пробовали многие — красотка, очаровательная и весёлая.
Как-то, поздним вечером они с подружкой напились и сидя в тёмной спальне, бок о бок на кровати у стены, поговорили по душам. Расплакавшись, Таня рассказала, как в старости (в прошлой реинкарнации) подружилась с девятнадцатилетним парнем и как он её беспечно приручил. О том, что было в той соломе и как наутро, она пришла к соседям и узнала, что на рыбалку Дима не пойдёт, что он уехал накануне, без объяснений и когда вернётся — не известно. Через неделю Таню увезли — начался лечебный год (в доме престарелых).
Мать (Тереза) не находила себе места, видя, как её духовная дочь померкла и потеряла ко всему интерес. Вечерами она находила Таню свернувшейся калачиком и плачущей, умоляла её объясниться, но та молчала и только тихо всхлипывала. Лечёба пошла под откос и даже отец, человек невозмутимый и находчивый, не знал, как быть и что же делать.
Таня страдала чудовищно — Друг-возлюбленный камнем лёг ей на сердце. Она не знала, почему златоглазый парень бросил её так жестоко, и кого ей винить за это — себя или его. У отца была гипертония и он иногда принимал Клофелин. Когда решила стащить пузырёк, она, конечно, не учла, что отец теперь мучается давлением постоянно — из-за депрессии дочери он впал в глубокий стресс.
Отец был человек догадливый и счастье, что мать (Тереза) не видела той сцены — как он кричал на Таню и яростно схватив её, требовал отдать таблетки, словно хотел вытрясти из неё душу.