туда. Скукожилась, колени к груди подтянула, пытается прикрыться. Глупая.
— Шурави, — шепчет.
Заткнись, сам знаю. Мы все для вас шурави.
Сержант подходил к афганке, расстегивая пряжку солдатского ремня. Она сжалась на грязной, пропахшей овцами, соломе, пытаясь стать невидимой. Бесполезно, все бесполезно. Он все равно подойдет, он все равно возьмет то, что хочет. Возьмет по праву победителя. Возьмет потому, что у него оружие, которое он сейчас прислонил к стенке, но готов схватить при первых же признаках опасности. Потому что это они пришли сюда, потому, что они... шурави.
Схватил за тонкие, вздрагивающие плечи, повалил на спину. Платье — к черту, обрывки черной ткани только мешаются между тел. Сильными пальцами, привыкшими к спуску затвора, развернул к себе лицо, любуясь непривычной, не славянской, красотой. Сначала хотел грубо, до синяков, до утробного крика изнутри, разрывая внутренности, выволакивая матку наружу. Чтобы плакала, рыдала от боли, впиваясь ногтями в дубовую кожу на руках. Потому, что враг. Потому, что женщина врага. Самка врага. Потому, что Леха — штурмовик сдох, распятый на кресте под вашим гребаным, никогда не остывающим солнцем. А она открыла глаза, обожгла черным взглядом испуганного зверя. На миг провалился в эту бездну, и... попустило. Бешеная ярость ушла. Ей все равно не жить, свои убьют — уже опозорена, так пусть хоть удовольствие испытает последний раз в жизни. Шурави — они добрые.Прижался губами к губам, настойчиво постукивая языком. Пусти. Приоткрыла свои, боязливо распускаясь, как цветок. Проник внутрь, обводя контуры зубов, поиграл осторожно внутри, прикусил нижнюю губу, тут же нежно зацеловывая укус. Она, может быть, головой меня не хочет, слишком напугана, но тело говорит своим собственным языком, и к мозгам он отношения не имеет. Поэтому, задышала часто, груди напряглись, упершись в гимнастерку. К дьяволу одежду. Скинул через голову, навалился обнаженным торсом. Рост — сто девяносто, плечи, как коромысло, грудь в выпуклых буграх. Приподнялся на руках, напряглись бицепсы. Провела рукой, ощупывая окаменевшие мышцы, задержалась пальцами там, где соединяется шея с плечами. Пробежала невесомо по груди, остановившись на сосках. Глухо застонал ей в шею, взял в губы мочку. Негромко всхлипнула. Обвел языком миниатюрную, словно нарисованную раковинку уха, острым кончиком залез внутрь. Жарко выдохнула, прижала ладони к груди. Ласкает, как умеет, опускаясь ниже. Хочет потрогать, вижу, что хочет, но... Два года в армии, два года на войне, терпения не хватит. Дай передохнуть минутку, не трогай руками, я сам... Все сам, только пальцы убери, иначе взорвусь. Взорвусь, и войду молотом. Шея тонкая, она вся тонкая, как тростинка, как дудочка-свиристелка. Провел языком по смуглой коже, слизывая соленый пот. Шея, впадинка между ключицами, где клокочет нарастающий первобытный экстаз. Словно вылитое из бронзы плечо; подмышка, где покрылись терпким потом тонкие волоски. Выпил весь, отчего задрожала. Девичья грудь, афганки — они все такие. Прикусил сосок, выгнулась спиной, инстинктивно подавая тело навстречу языку. Уже сама хочет, вижу, что хочет. Все равно — смерть впереди, свои не простят. Шурави, отдай. Все, что можешь. Отдам. Я же не твой муж, для которого ты — хуже овцы: от той хоть какая-то польза есть. Я — шурави, которого ты ненавидишь. И поэтому ты сейчас стонешь, падая каскадом пальцев туда, куда я не пущу. Потому что... я... потом... тебя... не смогу... За хлипкими стенами загона — крики и хохот: бойцы веселятся. Пусть, пусть веселятся. Скажите спасибо, что не всем взводом прибыли, а только отделением.Обвел танцующим языком полукружья грудей. Сначала одно, потом второе, спустился по животу, впитывая кожей золотистый запах тела. Она вся — как из золота. Остановился на пупке. Маленький какой. Она вся маленькая. Упругим языком, привыкшим командовать, вылизал первородные складки. В ответ
