Для завязки я использовал «историю в поезде», которую встречал на этом сайте в разных вариантах не менее трех раз.
Приношу извинения всем авторам и предлагаю считать ее не плагиатом, а одним из «вечных» сюжетов.
***
Это было три месяца назад. Лиза тогда ездила к бабушке. Надо же — первая самостоятельная поездка на поезде, и такое!..
До сих пор она не могла уяснить себе, Как Это Могло Быть.
Хотя все было вполне предсказуемо: три парня в ее купе, вино, закуска, мужские руки на плечах, «ты у нас стесняшка, да?...»
Лиза привыкла думать о себе, как о «не такой, как все», девочке-отличнице без смазливого фэйса, фигуры и «всего такого». И она никогда не думала, что «это» бывает так просто и быстро. Поэтому она даже не поняла, как так получилось, что на ней уже нет блузки, и скользкие языки лижут ей сразу оба соска.
Странная тогда была штука: она не могла сопротивляться, потому что все это было невозможно — то, что с ней делали. А невозможному и сопротивляться невозможно.
Наверно, повлияло и вино, которое она пила третий раз в жизни (два предыдущих — на донышке, «чисто символически»). От бесстыдства внутри было холодно, как на американских горках. Ее никто никогда не раздевал, не целовал даже, но сейчас трое парней в тесном купе лапали ее ТАМ (Лиза стеснялась даже про себя называть это место хоть как-нибудь), и она думала — «я возбудилась, да?»
Все это было не с ней, а с какой-то другой девочкой, которую Лиза и жалела, и осуждала, но ничего не могла изменить. Ей было странно и приятно, хотелось выгибаться, урчать, закатывать глаза, и она так и делала (точнее, не она, а та девочка, с которой проделывали Все Это).
Потом ее уложили на полку, привязав за руки — одну руку к столу, другую к перекладине для брюк. Это было лишним: Лиза и не думала вырываться. Она даже не испугалась, а просто говорила себе: «ну вот, сейчас...» «Надо что-то делать» — думала она еще, и не делала ничего, позволив парням раздвинуть ей ноги и вволю щупать То Самое Место.
Потом было больно. Первый член продрал ее, как тупой нож, и ковырялся в ней еще минут пять, пока Лиза ныла, сцепив зубы. Почему-то ей казалось, что кричать, выказывать свою боль очень стыдно, гораздо стыднее всего, что с ней делали.
— Тю, бля! У тебя месячные, что ли? Или в первый раз? — вопрошал парень, вытирая окровавленный агрегат.
Узнав, что перед ними свеженькая целка, пацаны прониклись и ебли ее куда нежнее. Под конец Лиза здорово возбудилась и подмахивала насильникам, выпучив глаза. Двое отымели ее друг за дружкой, а третий колебался, но потом тоже влез и выеб крепче двух прежних, и еще подрочил ей ТАМ, чтобы она кончила. Страх, бесстыдство, первая юная похоть, сочная и кипучая, как гейзер, смешались в ней в такой неописуемый коктейль, что Лиза разревелась в оргазме, и долго еще всхлипывала, как малявка, не умея успокоиться, пока не уснула от избытка переживаний.
Когда она проснулась, в купе никого не было. Попутчики развязали ее и вышли, пока она спала. Лиза даже не знала, как зовут ее первых мужчин.
Так и получилось, что к бабушке она приехала совсем другим человеком.
Лиза быстро поняла, что казнить себя не получится: пресловутое «как я могла?» вело в темный тупик, куда не хотелось пуще смерти. Поэтому она сразу решила: о том, что с ней было, никто не знает и не узнает. Никогда. ЭТО было заперто в самом потайном из ее тайников, и ключ кинут в омут. Все. Лиза даже не помнила, как выглядели насильники — помнила только их голоса и прикосновения.
Но вместе с тем она чувствовала — не столько физически, может быть, сколько душевно (хоть ей и казалось, что физически) — чувствовала в себе ЭТО.
Вместо привычной девичьей замкнутости она чувствовала в себе воронку, зудевшую тихим зудом. Воронка хотела всосать в себя что-то, что утолило бы зуд и заткнуло бы тело, раскупоренное снизу, как надувной мяч.
Она жила у бабушки, помогала ей по хозяйству, копалась в
