разрываемого покрытым шерстью членом влагалища до самого желудка.
Когда он вошел полностью, и чувствительная головка уперлась в мягкую мышечную стенку, она была уже настолько измочалена, что никак не реагировала на его движения. И тогда он ускорился, а она потеряла сознание.
Его ... извержение привело ее в чувство — горячее семя, бурным потоком заливавшее пылавшие от боли внутренности, доставляло еще большие мучения, чем все, что было до этого. Но вот он вышел, и невольный стон облегчения вырвался из ее груди.
— Прости, что доставил тебе столько боли, — он лег на холодные мраморные плиты рядом с ней, убрал со лба слипшиеся от пота и слез волосы и нежно поцеловал ее в щеку.
Она отвернулась от него:
— Ты хотел пройти? Иди...
— Спасибо... — он поднялся на ноги, вытер все еще поблескивавший от ее соков вернувшийся в нормальное положение член и вышел из Зала Совета.
Кайнариони осталась лежать на полу.
Пока он гулко цокал по коридорам дворца, пока поднимался по потайной лестнице, скрытой за Святилищем, пока открывал неприметную дверцу в самой высокой башне, в нем зарождались и боролись самые разные чувства: торжество, потому что ему, наконец, удалось добиться того, о чем он уже и мечтать перестал, печаль, потому что ради этого ему пришлось убить великого воина и достойного человека, стыд за то, что он сделал с Кайнариони, сомнение, потому что он не был уверен, стоило ли оно того, и, наконец, страх того, что Аэль в который раз обманул его, что он просто решил руками Бога Смерти убрать неудобного Истинного Воина и поставить на место не в меру загордившуюся Тарну, что в последний момент Бог Неба обернет свой золотой посох против того, кого сам же и вытащил из его Преисподней. Взявшись за ручку двери, он даже подумал о том, чтобы уйти, отказаться от своих притязаний и вернуться к своей лаве и дыму. Но тут же вспомнил колышущиеся на ветру легкие доспехи на теле Антанаэля, укрытое крыльями его солдат поле, его потухшие, но не примирившиеся глаза, и понял, что пути назад уже нет. Что бы он ни сделал сейчас, ничего уже не будет по-прежнему...
* * *
Нина, ночная воспитательница и бывшая воспитанница детдома № 3, бежала на работу. Холодный ноябрьский вечер спустился на небольшой провинциальный городок совсем уж внезапно, скрыв последние лучи заката в косматых свинцовых тучах. Промозглый ветер холодил тело под куцым пальтишком, заставляя девушку кутаться в старый шерстяной платок, который все норовил сползти с головы, подставив ветру и без того нещадно мерзнущие уши.
Она перебежала через дорогу, юркнула в узкую калитку в ограде двора детдома и, замедлив шаг и пытаясь восстановить дыхание, двинулась по дорожке, которая огибала здание. По ее левую руку тянулась живая изгородь из все еще довольно густых кустов бузины, а по правую находилась стена детдома. Когда Нина уже шла по двору, небо вдруг разразилось мелкими горючими слезами.
Фонари не горели ни в самом дворе, ни на улице за оградой, поэтому ее путь освещал лишь свет из зарешеченных и зашторенных окон детдома.
Вдруг слева и чуть спереди напротив столовой, где как раз успели потушить лампы, раздался шорох. Девушка остановилась, безуспешно вглядываясь в темноту, но никакого движения не заметила. Она сделала еще пару шагов и снова услышала шорох в кустах, на этот раз немного ближе. Ошибиться было невозможно — кто-то продирался сквозь живую изгородь. Нина шагнула к краю дорожки. Шорох, хруст ломающихся веток, и ей на руки в буквальном смысле свалился высокий плечистый, но довольно худощавый парень с длинными светлыми волосами, одетый в легкую жилетку, широкие легкие штаны и кожаные браслеты, почти полностью закрывавшие его предплечья.
Девушка охнула и присела, инстинктивно обхватив незнакомца руками. И почувствовала на его спине что-то холодное и липкое. Она осторожно уложила его на влажную дорожку. И только тут
