катят. И губки красить нечем. Там все по-простому: тут тропа, а там пропасть. Боишься?
— Нет!
— Тогда жду завтра в полном обмундировании. Рюкзак тебе сам соберу, а то наберешь бантиков.
Уехали.
Четыре дня — ни ответа, ни привета.
У тебя ломка, как у ширика: каждые полчаса лезешь на почту, в контакт, в скайп, обновляешь, ждешь, кусаешь губы... Смотришь ее фото — и старые, и свежие, и те, заветные, где она без всего, с маленькими такими рожками сосков, трогательными, как у ребенка... Сиськи у нее субтильные, первый размер, а бедра матерые, женские, так и хочется ухватить покрепче... А главное она тебе так и не показала. Постеснялась, сдвинула ножки...
И вот, наконец, — онлайн!
Пять минут лопаешься то ли от радости, то ли от обиды, что не пишет (должна же первая написать, как же ж еще?), и уже решаешь все-таки ей писать, бессовестной, — как вдруг:
— Привет, мой хороший! Мне столько нужно тебе рассказать! Я тут немножко болею, поэтому говорить не могу, буду писать, ладно?
И пишет. Стесняется, но пишет. Вначале туманно, общими такими фразами, а потом все подробнее, подробнее...
— Он был весь такой заботливый, — рассказывает она тебе, — я даже не ожидала. Думала, будет мне испытания делать, ну, и настроилась доказывать ему, что я не хуже мальчика. Отказывалась от привалов, от воды, не разрешала себе ручку подавать, прыгала по камням, как коза, а он — «не устала?», «не тяжело?». Ага, думаю, ждешь, что во мне бантики лопнут? Ну погоди у меня.
И не заметила, как устала. Да так, что ни рукой, ни ногой.
А тут полил ливень. Вот как-то сразу, вдруг. Гром гремит, молнии бьют чуть ли не в тебя. Дорога мгновенно раскисла, превратилась в глиняную кашу — ноги вязнут по колено, как в бетоне, и фиг вытащишь. С одной стороны скала двести метров, с другой — пропасть триста. Еще и съезжаешь в нее, и ручками цепляешься за грязь, за колючки и за шефа. Каждый шаг — подвиг. Вокруг льет, грохочет и сверкает, как аду, ветром лупит тебе в морду, вода везде — и сверху, и снизу, и у тебя за шиворотом, и вся ты мокрая, как губка, до самых кишок, и грязь тоже везде — на ногах, на руках, даже на голове, потому что льет в глаза и ты вытираешь лоб...
Шеф что-то кричит мне — про то, что нужно дойти туда-то, и там переждем — а я ничего не понимаю, потому что сил нет уже ни капли, все ноет, хлюпает, лопается от боли и холода; понимаю только, что спрашивает — «сможешь дойти? сильно устала?» — и киваю головой, чтобы он не понял, что я сдохла, хоть это было и так ясно даже ежу...
Потом все как-то смешалось, как в бреду. По-моему, я упала, и удачно, головой прямо в грязь, и лежала, не могла встать (не потому, что ушиблась, а просто не могла, и все), а он суетился, куда-то тащил меня по грязи, как мешок, потом выкинул мой рюкзак, взвалил меня на руки и понес. Я не могла ни сопротивляться, ни говорить, а только пищала, вцепившись в его куртку. Он мог запросто со мной сорваться, но как-то обошлось — дотащил меня до скалы, которая нависла над травой, как козырек, и упал под нее вместе со мной, и я лежала и удивлялась, что трава сухая.
Потом он стал хватать меня за руки-ноги и кричать — «чувствуешь?» — а я мычала, как корова, потому что ничего не чувствовала и страшно перепугалась. Тогда он стал раздевать меня, и раздел догола, совсем-совсем, и стал всю меня шлепать, тискать и тереть, а я выла от страшной боли во всем теле. Это было, будто меня выворачивают мясом наружу.
Потом стало жарко, очень жарко, и каждое прикосновение обжигало, как удар током, и проникало куда-то глубоко, в самое нутро, и там растекалось жидким огнем.
— Я не смогла! Я не мальчик! Я не смогла, — кричала я и ревела, размазывая слезы вперемешку с грязью.
— Ты девочка. Моя девочка. Девочка, девочка, девочка, — бормотал он, тиская меня, и я сходила с ума от его рук. Они были везде сразу, они летали по мне и мяли меня, как восковую, били, шлепали и ласкали меня от макушки до пяток. Тело было
