отравляя собой всё, к чему прикасалось. Наконец, запинаясь, боясь произнести вопрос и услышать ответ, парень спросил:
— А как Келли? Её уже увезли? Она сильно ... пострадала?
Шериф с болью посмотрел в глаза Джона, и тот всё понял. Да это и было очевидно — ведь, сколько бы людей ни погибло, старый Слипсон никогда не был бы таким подавленным. Слишком много он пережил в Арденнах в своё время... Но парень не хотел об этом думать.
— Она не выжила, Джонни... — Парень даже не обратил внимания, что он его назвал по имени. — Её поздно вытащили... Не успели. Она только тебя один раз позвала — и всё... — Шериф отвернулся.
Джон почувствовал, как глаза наполняются непрошеной влагой. Он пытался сдержаться, но не мог. Хотел развернуться и уйти — ноги словно приросли к месту. Где-то в глубине души в предсмертной агонии ещё отчаянно билась надежда: да нет... не может быть такого... может, перепутали... Беспощадная реальность добивала эту надежду неумолимыми аргументами и фактами. Влага начала выливаться из глазниц.
И в этот момент парень почувствовал знакомый шелест возле уха — лёгкий, словно дыхание. В отчаянной надежде он обернулся — никого. Но он готов был поклясться, что слышал голос Келли, её слова, сказанные ею совсем недавно в гараже при их первой близости: «Мне не больно, Джонни... мне хорошо...»
Через несколько дней Джон получил письмо из Службы Призыва. Однако, вопреки опасениям, в нём оказалось освобождение от службы в армии. Видимо, Дядя Сэм решил, что страдающий приступами бессонницы Джон Фармер — не самый удачный солдат для того, чтобы с его помощью принести мир и демократические свободы в развивающуюся страну. Получив это письмо, парень в первый раз улыбнулся с того времени, как узнал о смерти Келли.
На следующий день он собрал вещи, встретился с ребятами из группы и, не вдаваясь в подробности и ничего не объясняя, коротко объявил им, что уезжает в Сан-Франциско. Они же пусть делают то, что считают нужным. Если захотят присоединиться к нему, он через Тима передаст адрес.
В тот же вечер Джон уехал.
В Сан-Франциско он снял комнатку в районе Хэйт, где в это время тусовалась вся неприкаянная богема Калифорнии, и написал письмо Тиму с адресом, но без всякой надежды — так, для очистки совести. Поэтому был приятно удивлён, когда буквально через неделю все трое — Тим, Дик и Харви — объявились у него на пороге, и Тим, как самый старший по возрасту, как ни в чём не бывало спросил: «Ну что, парень, где репетировать будем?»
За неделю они окончательно переехали, перевезли инструменты, сняли старое бунгало на побережье и с удвоенным рвением принялись репетировать. Заодно они старались не пропускать ни одного концерта в городе — а в те времена группы давали концерты чуть ли не каждый день.
Они оттачивали своё мастерство. Их заметили. Их стали приглашать в большие концертные залы. Они смогли записать альбом. У них появились поклонники. Особенно их полюбили сан-францисские диджеи за то, что они — единственные из всех музыкантов — поддержали их забастовку в январе следующего года.
А Джон писал новые песни. И как-то ночью, вспомнив в очередной раз картину аварии, он написал «Домогильный поезд» — рвущий душу блюз о смерти и о горе. И в тот момент, когда он подбирал к стихам мелодию, ему показалось, что гитара вздрогнула и потеплела в руках — будто в ней вдруг проснулось что-то живое. И снова в пустой тёмной комнате он услышал знакомые слова: «Мне не больно, Джонни... мне хорошо...»
И это был первый раз, когда он улыбнулся своей прежней улыбкой — смущённой, неловкой, но такой милой, что Келли однажды призналась ему, что влюбилась в него только из-за улыбки. После её смерти он даже улыбаться стал по-другому.
С тех пор его гитара всегда была тёплой. И Джон чувствовал её на каждом концерте, на каждой репетиции. Он знал, что это — не просто гитара. Мысленно он обращался к ней по имени: «Келли... «
