знала...
— Ты... ты приезжал только за этим? — наконец выговорила она, когда мы уже подошли к «моей» маршрутке.
Я весело улыбнулся:
— Танюш, а разве это — плохой повод?
Она не нашлась, что мне ответить. Я ещё раз поцеловал её в щёку и мягко добавил:
— Беги домой. Цветы замёрзнут. Я тебе позвоню.
Таня согласно кивнула и быстро-быстро пошла в сторону жилого квартала. Ей надо было идти долго, минут тридцать, в частный сектор — я знал это.
Через две минуты маршрутка тронулась, водитель вырулил с остановки на разъезженную дорогу, и начался мой обратный путь домой. Я сел удобнее, вновь подобрался — в маршрутке было холодно — и включил музыку. На душе у меня было легко и радостно, на сердце — спокойно. Я сдержанно улыбался, а в наушниках Джон Леннон пел задумчивым душевным голосом не самую знаменитую, но очень подходящую сейчас балладу:
I see the winds or I see a tree —
Everything is clear in my heart...
Простейшие, даже банальные слова, знакомые каждому ещё со школьных времён. В русском переводе эта песня звучала бы настолько избито, что её постыдился бы любой, кто считает себя поэтом. Но в устах Леннона она звучала вновь открытой неоспоримой высшей истиной. И мне оставалось только удивляться, почему это вижу только я? Почему не могут видеть другие?..
Конечно, то, что я сегодня сделал, было абсолютной глупостью. Конечно, ничего в наших отношениях не изменится и никакого развития не будет. И дело не во мне — я знаю, что меня не испугают расстояния. Дело — в ней, а я, наверно, не смогу быть убедителен настолько, чтобы она мне поверила и доверилась. Но я не жалел о сделанном. Этого просила моя душа, меня тянуло так поступить, и я знал, что если бы внял голосу разума, то жалел бы об этом до сих пор. О цене, уплаченной мною ради этих десяти-двадцати минут, я даже не думал. Да и если б тогда мелькнула такая мысль, всё равно бы я её не понял и отмахнулся.
Видимо, в тот день я сделал всё-таки что-то очень хорошее, поскольку домой добрался без особых происшествий — перемёрзший, но счастливый. Меня отогрели, накормили тёплым ужином и напоили горячим чаем — и в это время Таня мне позвонила сама:
— Привет. — В её голосе до сих пор звучало волнение. — Ну, как ты? Добрался?
— Привет. Да, конечно, всё хорошо. — Я не соврал ей. Ведь и вправду всё сложилось прекрасно. А то, что нас снова несколько раз чуть не снесло в кювет, — стоит ли ей об этом знать?... — Дороги почти чистые.
— А у нас всё ещё идёт снег, — пожаловалась она. — Знаешь, а меня мать выругала... — Как и я, она жила с родителями.
— Мать? За что?
— За то, что не оставила тебя у нас на ночь.
— А ты б хотела? — неожиданно поинтересовался я.
Её голос на минуту пресёкся:
— Дим... Мне... мне неудобно сейчас говорить об этом. Я... я не готова говорить. Давай потом, а?
— Да ладно, Тань. Не бери в голову. Я б и не согласился, — милостиво поспешил я ей на помощь. — Кто знает, что завтра будет с погодой. А во вторник мне — на работу, сама знаешь...
— Ну да, конечно...
— Как цветы? — поинтересовался я.
— Ой, пока я добежала домой, они примёрзли! Я их сразу в ванну с горячей водой положила, один лепесточек отпал. Я так плакала...
— Ну ты даёшь! А плакать-то зачем было?
— Ну как же! Они такие красивые, мне их так жалко стало...
И тут она мне сказала такое, отчего я окончательно понял: не зря всё было.
— Дим, знаешь... — Она с минуту помолчала, подбирая слова. — Я сегодня была в таком шоке... Ради меня никто никогда так не делал, честно. И... я поняла, что я тебя совсем не знаю. Это... это был поступок.
Даже не ради этих её слов я сегодня к ней поехал. А — ради этих пауз. Ради тона, которым слова эти были сказаны.
Я улыбнулся в ответ и проговорил:
— Таня, ну ладно тебе. Ничего необычного или сверхъестественного не произошло. Просто я сделал тебе приятное. Но... очень рад, что тебе понравилось.
— Да... — задумчиво ответила она. — Я это долго буду помнить...
Мы пожелали
