1. Розовый
— Пошли ебаться!
— Тише! Ну что ты меня позоришь...
— Пошлииии, — счастливо тянула Лю, вцепившись в Шмыгин рукав.
— Куда мы пойдем?
— Куда-нибудь! В хату твою пошли!
— Ну пошли. Ты только, эта... Не матюкайся.
— А кто меня научил? Ты и научил!
— Ну не на людях же, бля...
Шмыга брел за Лю, прыгавшей, как синичка.
Она была счастлива. Три недели назад она стала женщиной, и с тех пор купалась в том, что называла «любовью»: в пьянящем молодом бесстыдстве, когда все, что стыдно и нельзя, вдруг стало можно. Она говорила Шмыге «любимый», «пусенька» и растекалась от этого сладкой лужей; она повторяла за ним — «выеби меня» и «я твоя сучка», — такие слова драли ее жестокими мурашками, и она старалась говорить их как можно чаще.
— Вылижешь мне пизду?
— Ты, эта, потише, — бормотал Шмыга, открывая дверь.
— Вылижи мне... пизденочку... сладкую... она так любит твой язычочек... — шептала Лю ему в ухо, умирая от того, что говорит такие слова.
Она млела, когда на бедрах не оставалось ни клочка одежды, и голую стыдобу холодили Шмыгины взгляды; она обожала трясти грудями, розовыми, молодыми, и шлепать ими Шмыгу по лицу — от этого соски наполнялись щекотным соком, и казалось, что они вот-вот лопнут. Маленькими липкими фонтанчиками сгущенки или ликера...
— Ииииыы, — подвывала она и гнулась для него кошкой, краснея от восторга.
Бесстыдничать было невыносимо сладко и стыдно, а когда Шмыга проникал внутрь — Лю кричала, закатывая глаза.
«Меня ебут», думала она, — «ебут, ебут, ебут, ебут, ебут...»
Это заклинание наполняло ее томным ужасом. Ужас отладывался в теле, и иногда (не всегда, но иногда) вдруг взрывал Лю, как динамит, и тогда она пускала фонтан до потолка, царапая ногтями Шмыгу.
Она не знала, от чего взрывается — от удовольствия, от своих фантазий или от мантры «меня ебут», и не хотела этого знать.
— Ты охуительный. Мне было просто охуезно, — шептала она после очередного фонтана, и Шмыга морщил небритые щеки.
Он был старше ее на двенадцать лет. Когда-то, в прошлой жизни, когда он только-только продырявил Лю, та была вежливой девочкой с косами и бледными беспомадными губами. Одурев от того, что с ней сделали, Лю отрезала гриву, выкрасив остаток в розовый цвет, проколола бровь, стала густо чернить веки и носить лосины в розовую полоску. Ее переполнял такой восторг, что она просто не могла остаться прежней: нужно было перекорежить всю себя, чтобы стать совсем новой Лю — охуительно сексуальной и взрослой, как Шмыга.
Тот ругался матом, но не оставил ее, и Лю раз и навсегда убедилась, что он любит ее пуще жизни.
— Ты меня очень сильно любишь, да? — мурлыкала она, запрокинув голову.
— Угу, — бубнил Шмыга.
Тысячи сладких ручейков втекали из-под его языка в масляный бутончик Лю, и та стонала, сверкая улыбкой в потолок.
За окном грохотало, и даже побрякивали стекла, но она не обращала внимания: в ее теле разгоралась щекотка, приторная, как сон на рассвете, и Лю изо всех своих молодых сил распахивалась навстречу, чтобы истаять в ней, как горсть снега...
Грохотнуло где-то совсем рядом. Шмыга приподнялся и глянул в окно.
— Ууууэээ, — капризно взвыла Лю, и тот поспешно нырнул обратно.
Минуты две или три раздавалось старательное чавканье. Потом Лю вдруг подскочила.
— Не получается, — виновато сказала она. — Писять хочу.
— Здрасьте. Не могла сказать? Я тут, эта, стараюсь...
— Ну прости. Я щас, мигом...
— Помнишь, где сортир?
— Йееехоооуу! — крикнула Лю, вылетая, как была, голышом во двор.
Шмыга жил в частном секторе, и удобства были за домом, в бурьянах.
Пробежав пару шагов, она метнулась обратно — «не, нельзя босиком в говно... надо обуться... « — натянула кроссовки прямо на босу ногу и рванула к сортиру, холодея от стыдной наготы в бедрах, хоть на нее никто и не смотрел.
Прикрыв дверь, Лю села над вонючей ямой и зажмурилась, представляя, как сейчас
