немного раздвинула ножки.
Отличненько. Самое трудное всегда это протиснуть головку. Но вот она вошла — ее тут же туго обхватили стенки прямой кишки — а дальше уже двигаться было легче.
Олька еще пару раз всхлипнула, попыталась уйти вперед, но двигаться ей там было некуда. И я заходил в ней взад-вперед, вспоминая о том, что произошло в торговом центре. Я двигался медленно, осторожно пробивая себе путь вперед. Было в этом что-то отвратительно-притягательное — ее попка, такая неподготовленная, полная... кхм... продуктов ее жизнедеятельности, и я там, в этом теплом и мягком... м-м-м... я вышел... гадко... и отправился в ванную, оставив Ольку стоять так же на коленях, животом на краю дивана, заплаканную и испуганную.
Когда я вернулся, она уже лежала с головой под простыней, и только редкие всхлипы говорили о том, что она не спит. Я улегся рядом, выключил свет и отвернулся к краю кровати. Ну и что, что не кончил — завтра наверстаю...
И так продолжалось целую неделю. Днем Милана делала мне минеты, доводя меня до исступления не столько великолепной техникой, сколько совершенно неожиданными местами, которые она выбирала для этого: за столиком в кафе, в туалете института, за ширмой на приеме у каких-то заклятых друзей. А ночью я мучил Ольку, трахая ее так, как того хотелось мне — в попку, в письку и даже в рот, проникая так глубоко, что она даже задыхалась.
Отец Миланы, против моих опасений, либо ни о чем не догадывался, либо просто предпочитал пока помалкивать. Но с каждым днем его взгляд, направленный на меня становился все мягче, и губы все чаще раздвигались в улыбке, когда я что-то говорил или просто проходил мимо.
В конце недели я получил свою первую зарплату. Три тысячи зеленых американских денег. Тысячу заплатил ее папа, остальное дала Милана. И я тут же рванул в место, о посещении которого мечтал уже год — бильярд. Чистенькие ухоженные игроки, красивые дамочки, приглушенный свет, запах дорогих сигар и коньяка. Раньше, до того, как я увидел все это великолепие, я считал бильярд игрой богачей, а сейчас убедился в этом воочию.
За столом, к которому я подошел, тусовались трое.
Один выглядел настоящим разбойником с большой дороги с недельной щетиной, золотым кольцом в ухе и повязкой на правом глазу. Он улыбался только левой стороной рта, говорил хрипло, щедро сыпал какими-то воровскими словечками, и его спутники называли его Котом — полушепотом и испуганно оглядываясь по сторонам, будто ожидая, что он выскочит из-за угла с криком «Попишу, порежу» при одном звуке своего имени.
Другой был похож на непризнанного гениального художника с артистическим шарфом на шее, в полосатой давно нестиранной футболке, длинными волосами и опухшим с жестокого бодуна лицом. У него было огромное пузо, крепкие волосатые руки и наполовину затемненные очки, выглядевшие, по меньшей мере, нелепо в полумраке бильярдной.
А третий был примерно моего роста и возраста, одет скромно, но дорого, в очках в тонкой золотой оправе и с золотым «ролексом» на правом запястье. Кий он держал левой рукой, играл непринужденно, и его превосходство над двумя товарищами было настолько явным, что мне он сразу понравился. Его звали Романом Александровичем. А вот имени художника я не запомнил.
Мы познакомились, коротко пожали друг другу руки и начали новую партию.
Кот и художник отвалились довольно быстро — первый истинно кошачьей походкой отправился за очередной порцией «горючего», а художник уселся за столик и картинно приложил ладонь ко лбу.
— Так значит, ты работаешь охранником? — в очередной раз спросил Роман Александрович, небрежным движением отбросив длинные светлые волосы со лба.
— Скорее, личным соглядатаем, — улыбнулся я, и очередной мой шар остановился в паре миллиметров от зева лузы.
— И девица, говоришь, милашка? Тройку в правый дальний угол, — сказал он и блестящий белый шар с черной цифрой «3»
