повсюду.
Крепко хлестнув меня по спине и по заднице с пяток раз, бабушка больно ухватила меня за ухо.
— Слушай, внучек! Ты совсем неугомонный? Или совсем уже стыд потерял, мерзавец!? Ишь, взялся мамке родной ноги раздвигать, окаянный!
— Бабушка, ну, мы сами разберёмся... , — ляпнул я первое, что пришло в голову, искренне опасаясь, что хворостина снова загуляет по моей спине, — она ж, не против!
Бабушка ещё раз пребольно дёрнула меня за ухо:
— Ты совсем сдурел? Ты ничего не понимаешь?, — взъярилась она пуще прежнего, — да, мама твоя, она сейчас просто сама не своя! Она же в шоке до сих пор, дурень! Тебя, когда в дом, уже, считай, неживого притащили, — я уж собиралась Вас обоих отпевать. У неё тут такая истерика была! Я уж и не знала, кого из вас первого отхаживать тебя или её! Она просто до сих пор, как прибитая, отойти никак не может, а ты, мерзавец, этим пользуешься!! Ну, не уж-то нет в тебе совести-то, а? Она ж мать тебе!
Сказать по правде, мне стало стыдно. Я виновато понурился. Мне и сказать-то было нечего в оправдание. А что тут скажешь?
Бабушка и дальше зло бранила меня. Я молчал. Запоздалое раскаяние забиралось в самое сердце. Правда, то, что мне сейчас говорила бабушка, по большому, счёту я и раньше осознавал, когда набрасывался на мамку. Ну... Во всяком случае, понимал, что бессовестно эксплуатирую материнский инстинкт моей матери, жестоко раненый тем, что она чуть не потеряла своего отпрыска.
Заметив, что меня проняло, бабушка сбавила обороты.
— Пошли в дом... , — повторила она. Опять напялила на меня шубу, валенки и шапку и, подталкивая перед собой, едва ли не погнала через двор в дом.
Там, хоть и не слова мне не говоря, вроде как даже подобрела. Во всяком случае, напоила горячим чаем, уложила опять на свою постель, уже на чистые новые простыни и тщательно укутала в толстое ватное одеяло.
Она снова положила меня в своей спальне, скорее всего, из-за камина. В её комнате всегда было гораздо теплее, чем во всех прочих. Огонь, подкормленный свежими поленьями, с новой силой весело трещал в камине.
— Спи... , — в конце коротко скомандовала бабушка, — тебе сил набираться надо.
Надо сказать, что едва я только растянулся в кровати, как почти сразу же почувствовал, что меня тянет в сон. Меня это даже удивило, — мне казалось, что после всего испытанного мной сегодня, — мне уж точно должно быть не до сна. Хм... Денёк-то выдался, как ни крути, богатым на события. Но меня, всё равно, упорно тянуло в сон. Может, очередной бабушкин настой так действует?
Какое-то время, правда, я боролся с наступающей дремотой. До меня смутно долетал разгневанный голос бабушки из кухни. Слов я не мог разобрать. Но совершенно точно, — бабушка бранила маму. И, по-моему, очень даже шибко.
Маму было жалко. Наверное, я сейчас должен был встать, выйти на кухню, — заступиться перед бабушкой за маму. Ведь, в конце-то концов, это ж я её... хм... склонил к греху.
Я даже почти уже собрался духом, чтобы выбраться из-под тёплого одеяла и вылезти из постели. Но чё-то как-то вспомнилось, как больно жалила по спине хворостина в руках бабушки в предбаннике бани. И, в общем, я решил предоставить маму её судьбе, здраво рассудив, что так-то, ничего страшного родной дочери бабушка не причинит. С тем я и уснул.
Ночью меня снова разбудила бабушка.
— Лежи... Ночь ещё. Я быстренько... , — она сунула мне подмышку градусник, померила мне давление.
После довольно хмыкнула. Опять дала выпить кружку очередного своего «коктейля из трав» и ушла. А я снова уснул.
Проснулся я опять от того, что мне снова засовывали подмышку градусник и ощупывали лоб..
— Бабушка... , — недовольно спросонья пробормотал я, — ну, хватит уже... Сколько можно-то? Поспать, дай..
— Попей..
Это не был голос бабушки. Я раскрыл глаза. Мама сидела на краешке моей кровати. Она была в ночной рубашке. Но не в той, которую я порвал. Я потёр глаза,... прогоняя сон.
— А
