подобострастие и не умеет. Меня и не прогоняют, и не подбадривают. Я поднимаюсь с пола, чтобы еще раз насмотреться. Всё в Татьяне кажется царственным. Ее покрупневшие соски — похвала, которой я едва ли достойна. Конечно, в понятиях праздного мира, обжитого всеми этими Марго и их быстролетными мужьями, все это считается некрасивым, обвисшим, дряблым, целлюлитным,... но это и есть та женскость — самодостаточная, состоявшаяся — которой я хочу служить, теперь это ясно, сколько бы я ни трепетала только что перед торсом и бедрами Марго. Я снова опускаюсь на пол, обхватываю Татьяну руками, прижимаюсь щекой к животу, как какая-то блудная дочь, потом пробираюсь языком сквозь волосы вниз, пока они не кончаются. Весь мой испуг, все отторжение достались первой Женщине, и это прекрасно. Татьяна заслуживает меня уже оседланной и немного объезженной. Я, как у программного Заболоцкого, работница и дочь.
(Все время вспоминается как «любовница и дочь», оттого что в предыдущей строке «царица» — примешивается волошинское «царица вод, любовница волны»)
Нет, конечно, я не перестаю осознавать, что девушку немного компрометирует, когда она лижет клитор совершенно чужой женщине, которая только ради этого, да еще по жизненной привычке, и проявляла к ней всю эту чуткость. Было бы что-то слабоумное в том, чтобы воображать нечто большее. Но Татьяна могла бы быть, должна была быть злой ведьмой, самодурствующей барыней, озверевшей училкой, — чего-то такого я ждала от нее, глядя еще тогда на фото, до последнего ждала, что ее ласковое обращение со мной резко в заветный момент прервется, — но все то, как я себе это представляла, я вместо этого только что пережила под Марго, и теперь Татьяна в своем спокойствии казалась еще царственнее.
Потом я опять любуюсь. Потом опять лижу. Потом еще раз так. Становлюсь совсем дикой, напряженными губами обсасываю, Татьянины волосы лезут в рот, и наконец я с этаким полукашлем-полувсхлипом принимаю ее оргазм и еще сижу некоторое время у ее ног, переводя дыхание, прежде чем залезть опять на полку.
Лисичка, вопреки своему вкрадчивому прозванию, спрыгивает с громким стуком — и практически сразу, не давая мне времени полежать, но и ладно, я сама уже очень возбуждена, а страха не осталось.
Лисичку хочется нежить. С ней хочется играть. Ее лобок подстрижен — тонкая полосочка, по которой я, конечно же, провожу языком вверх, почти до самого пупка, а потом опять с самого низа, лишь мимоходом задевая клитор, и только раза после пятого наконец принимаюсь теребить его нижней губой, трогать кончиком языка, а затем еще аккуратно, по кайме, облизываю ее половые губы — ради приятного ощущения на языке, что вообще с моей стороны нахальство.
Мне легко. Я как будто уже чему-то научилась. Мне любопытно, что Лисичке больше понравится: когда я сосу, пульсирующе втягивая в рот чуть ли не всю ее промежность, или когда мелко почесываю самый-самый бугорок, или когда подстраиваюсь под легкое качание ее бедер и даю по мне ездить. Ничего о Лисичке я в итоге не узнаю. По-моему, она недовольна. Не в своей норке, не в своей ледяной избушке. Мы для нее слишком взрослые, даже я. Впрочем, может быть, ей как раз нравится знать свое место, когда оно не самое нижнее. Может, она на самом деле заигрывала с Марго и Татьяной, когда сунула мне паспорт в лиф и хотела, чтобы я застелила четвертую полку.
Я не могу не думать о них, хотя лижу Лисичку. И она, наверное, о них думает. Я как будто готовлю ее к тому, что будет дальше. Она, может быть, слишком нервничает, чтобы схватить меня за волосы или что-то вроде того, как ей, несомненно, хотелось бы. Мне становится жалко, что я ничем уже не займусь с Марго. Теперь, когда я увереннее, мне хочется как-то оправдаться, послужить ей хорошо, дать ей больше удовольствия — может быть, даже со связанными руками, как одна из тех, под чьими фото Марго на форуме оставляла жаркие комментарии. Мне
