Абакар позвонил в квартиру. Открыла пожилая, полнотелая женщина с типичным лицом горожанки. Несмотря на возраст, она явно следила за своей внешностью, была в плотно облегающих брюках, накрашена и завита. На вид ей было около шестидесяти. — Что-то ты сегодня рано, Абакар, — очаровательно улыбаясь, заговорила женщина. Отступив в коридор, пропустила пришедших в квартиру. С интересом глянула на спутника своего постояльца, Абакара. — Да вот, понимаешь, сослуживца встретил. Виктор Колмагорцев, — афганец, как и я. Сто лет не виделись! — сказал Дациев. — А ты, Абакар, разве афганец?... Вот не знала, — удивлённо протянула женщина. — Я чуркестанец, Николаевна, — пошутил Абакар Дациев, приглашая Виктора в свою комнату. — Ты давай лучше, поставь нам чайку, а ещё лучше кофе... Ты кофе будешь? — спросил он Виктора. — Буду, но для начала не мешало бы чего-нибудь холодненького. Весь день на жаре был, пить хочу — умираю! — Что ж ты раньше молчал, земеля? — Абакар сходил на кухню и принёс из холодильника две продолговатые, запотевшие банки турецкого пива. Протянул одну гостю, с улыбкой сказал: — Я видишь, Виктор, с некоторых пор стал придерживаться мусульманских обычаев: пиво пью только турецкое, сигареты курю только «Кэмэл», — правда, катаюсь на немецком «БМВ», но ничего не поделаешь, турецкие машины — дерьмо, как и музыкальная аппаратура!Он подошёл к стоявшему на низком журнальном столике роскошному импортному двухкассетнику и стал перебирать небрежно разбросанные по столу кассеты с записями. — Тебе что нравится, наша эстрада или западная?Виктор откупорил сердито зашипевшую, как змея, банку, с наслаждением отхлебнул резкое на вкус, ледяное пиво. — Мне лучше что-нибудь наше... Марина Журавлёва есть? — Конечно, есть, её сейчас на каждом углу крутят — забодали! — сказал Абакар, ставя кассету.Прихлёбывая пиво, Виктор развалился в мягком кресле и блаженно вытянул затёкшие от долгой ходьбы по городу ноги. Голос Марины Журавлёвой пьянил лучше всякого алкоголя, незатейливые слова грустной песни о неразделённой девичьей любви трогали за душу. — Клёвая певица, ты не находишь, Абакар? Я от неё балдею. — Э-э, лучше есть, послушай, земеля... Или ты из деревни приехал?... Я в городе уже седьмой год живу: таких девочек перевидел! Пальчики оближешь... Всё делают, что не попросишь... и не дорого совсем. — Я не об этом, Абакар, — поморщился Виктор. — Блядей везде навалом... А вот музыка... песня... — Я забыл, извини, земеля. Ты ведь сам, помню, в Афгане песни сочинял и под гитару пел, — сказал Дациев, усаживаясь в другое кресло. — Только, как говорил мой покойный дядя Магомед Нуратович Кечеруков, — он был сельский поэт, его весь аул знал! Он даже печатался в районной многотиражке, — поэзия не кормит, а только поит, да и то не допьяна! — Ты всё остришь. — Что делать, Виктор, дорогой... Если ко всему относиться серьёзно, с такой жизни волком завоешь. Знаешь ведь: с волками жить — по-волчьи выть! Все люди — как волки стали, особенно тут, в России. — Ты шесть лет уже здесь? — напомнил Виктор. — Да, вначале в институте учился. Родители заплатили кому надо, устроили. Здесь ведь без этого никуда. Даже поссать бесплатно не сходишь. Поганый город, я тебе скажу, совсем прогнил, понимаешь. Как и Москва. Я в Москве несколько раз по делам был. Там такой бардак и беспредел!... Всё покупается и всё продаётся... Рыба, как известно, с головы гниёт... Продажный город, дешёвый. Когда-нибудь найдётся покупатель, у которого капусты хватит, — купит всю Россию с потрохами! Я тебе говорю... — Абакар вытащил из кармана спортивной куртки «Адидас» пачку «Кэмэла», предложил сигарету Виктору, закурил сам. — Перестройка началась — плохо в институте стало. Преподаватели взятки перестали брать,
