мукам и к смерти, как к воздуху. Они были связаны для него с войной, с походами, а в последнее время — и с казематами. Но жизнь людей, которых он видел вокруг себя — обычная жизнь с ее бытом, с привычками и мелочами — не сочеталась в его уме с пыткой и кровью. И вот Камилла, нежная, юная Камилла, почти ребенок, обречена на мучения, при одной мысли о которых вино просилось прочь из желудка.Он не решался зайти к ней. Впервые он ясно сознавал, что трусит, что не сможет не только говорить с ней, но и смотреть в ее агатовые глаза, — и презирал себя, и глушил презрение тройными порциями вина. Он знал также, что не нарушит свой долг, а значит — Камилла обречена.Но... все-таки он не выдержал. Все-таки он спустился к ней, когда узнал, что ей предстоит пройти первый этап: бичевание ремнями. Это было всего лишь очень больно, но не смертельно и даже не увечно. Конечно же, Камилла не отречется от своей веры — и тогда ее ждет то, о чем нельзя и думать. Нужно было сказать ей об этом, пока не поздно.Известие о грядущем бичевании Камиллы окунуло Афрания в гадкий холодок. Отгоняя звон в ушах, он увидел тогда перевернутую комнату и осознал, что был в минутном обмороке...Когда вечером Афраний вошел к ней в камеру и увидел ее — он не смог сдержать крика.Во-первых, он впервые увидел Камиллу обнаженной.Она висела, привязанная к крестовидной перекладине, и распущенные ее волосы обвивали ее тело до самых ног. Ее фигура стекала вниз плавным изгибом, как волна. Талия была не толще ноги любого легионера, но бедра налились уже сочной силой, распиравшей их вширь, и на срамных губках вился густой пушок; груди топорщились упругими плодами, соски — маленькими пухлыми бутонами...Это было самое тонкое и гибкое тело на свете, почти уже зрелое для любви, но такое трогательное, что возбуждало не похоть, а умиление — как и все полудетское, полувзрослое, только-только распускающееся к жизни.... И это нежнейшее из тел было покрыто густыми кровоподтеками — сверху донизу, от плавных ножек до плеч. Лиловые полосы и ссадины пестрили на коже Камиллы, как на шкуре зебры. Афраний видел все, что угодно, — но увидев распятую Камиллу, голую и исхлестанную, снова ощутил гадкий холодок в груди.Измученные глаза Камиллы, увидев Афрания, все же оживились. Она была удивлена: — Вы? — услышал Афраний слабый голос. — В таком виде, господин вояка, я, кажется, еще не беседовала с вами...Она находила в себе силы для иронии, хоть губы ее едва шевелились. Голос ее был надорван криком и звучал, как надтреснутый колокольчик. — ... Бьюсь об заклад: недавно вы были готовы... ну, скажем, съесть всухомятку все диалоги Платона... для того, чтобы увидеть меня в таком виде. Не так ли? А я умерла бы со стыда... но сейчас мне, пожалуй, не до стыда. Правда, косметика, которой меня разукрасили ваши геркулесы, вряд ли вам по душе... Я, кстати, была удивлена, узнав у них, что вы — местный кесарь... — Камилла!..Афраний пробыл у нее три часа. Он убеждал ее, молил, требовал, тряс ее за избитые плечи, кусал губы и ругался так, что урчало в животе. Под конец он рассказал ей, ЧТО ждет ее, запинаясь и холодея от собственных слов. Камилла слушала, и в ее глазах проступал ужас.Наконец, когда Афраний выдохся и замолчал, она сказала: — Вот как... Значит, вот как...Губы не слушались ее. Афраний видел, что она смертельно напугана, до дрожи, до обморока, — и взмолился: — Отрекись от своего бога, Камилла! Поклонись старым добрым римским богам, пока еще не поздно! — ... Ммм... — Губы Камиллы пытались что-то произнести, и Афраний скорее понял, чем услышал — «нет». Через мгновение Камилла овладела собой — и тихо, внятно сказала: — Нет, Афраний. Я знаю: вам непонятно это. Я... я не виню вас. Я... Скоро я умру, и поэтому можно говорить все, что думаешь. Вы хороший человек. Я была рада встречам с вами. Я думала о вас, и много. Сейчас вы не понимаете
