дальше, он не понял и не запомнил — как, каким образом так вышло, что спустя полминуты он жарко целовал лицо Ники, ее горячие щеки, губы, шею, а она прижималась к нему, и руки ее обвивали его — будто бы сами, помимо ее воли.
Она задыхалась; на лице ее проступала улыбка блаженства, и Виктор ясно видел это — и сходил с ума. Апрельский воздух, струящийся из окна, отнимал у них разум; ласки затягивали их — еще немного, и Ника стала отвечать Виктору, робко трогая его губами; ошалевший Виктор потерял голову — впился в ее губы, раскрыв их языком, и утонул в сладкой пропасти ее рта...
Вот тут они и пропали. Ника, позабыв обо всем, попискивала, извиваясь под поцелуем; руки ее крепко обхватили Виктора, и даже ноги готовы были обвиться вокруг него, как лиана. Они с Виктором больше не были учителем и ученицей...
Все это произошло так быстро, что ни Виктор, ни Ника не успели осознать свое превращение: из Виктора Алексеевича и его студентки — в страстных любовников. Они только жарко льнули друг к другу, мигом перечеркнув все запреты: апрель сорвал их, как старую шелуху...
***
... Наконец они оторвались друг от друга, переводя дыхание. Они смотрели друг на друга — круглыми, изумленными глазами; оба они не ожидали того, что произошло. ОНО ошарашило их, повергло в шок, и они не могли говорить — только смотрели друг на друга и хватали воздух.
Вдруг Виктор сообразил: «дверь! дверь не заперта! в любой момент могут войти!...» Его пробрал озноб; он метнулся вдруг пантерой к двери, закрылся, потом — к окну, опустил жалюзи... И — к Нике.
Она стояла с полуоткрытым ртом, взлохмаченная, растрепанная, красная. Грудь ее вздымалась часто-часто, блузка была полурасстегнута — разошлась во время объятий. Под ней виднелось начало грудей и нежной, умопомрачительной ложбинки...
— Нет, нет... — шептала она, когда Виктор расстегивал ей блузку, трогая кончиком языка ее губы. Шептала, задыхалась, и — не сопротивлялась.
В коридоре шумели, сквозь стены просачивалась какофония консерваторских будней — рояль, труба и что угодно вперемешку. А Виктор — осторожно, а затем все более страстно касался ее кожи, гладил ее по обнаженной спине, нагибался — целовал живот, плечи, ложбинку... И расстегивал лифчик.
— Не надо... — бессвязно шептала Ника, трогая Виктора за руки, — но было уже поздно: лифчик валялся на полу, и во рту Виктора оказался сосок, горячий, набухший, как почка. Ника вскрикнула...
— Тихо, девочка, тихо, Ника-Земляника, — шептал Виктор и ел, смоктал, облизывал ее груди, зарывался в них, мял и мучил их, забыв даже и любоваться на это чудо, которое столько снилось ему...
Освободить Нику от остальной одежды было делом минуты. Виктор прижимался щекой к пушистому треугольнику, сладковато пахнущему, и с особым удовольствием развязывал шнурки на Никиных ботинках.
— Ну давай, Земляничка, освобождай ножки, — шептал он.
— Виктор Алексеич!... — умоляюще стонала оголенная Ника, но послушно вынимала ноги из ботинок. Теперь она была вся — его. Вся! Голая. Полностью! С ног до головы! Дрожащая! Розовая! Нежная! Его! Ника!... На глазах ее блестели слезы — она плакала от страха и возбуждения...
Виктор не столько раздевался, сколько срывал с себя одежду. Ника смотрела на него своими огромными, блестящими глазами; за стеной кто-то трубил «Вокализ» Рахманинова — чувственную, щемяще-надрывную мелодию... Она дрожала.
— Ну, девочка, ну... — голый Виктор приблизился к ней, нежно коснулся ее тела, обнял — руки его поползли по спине, бокам, ягодицам... Ника, дрогнув, поддалась — тело ее завибрировало, задышало под его руками. Запрокинув голову, она смотрела на него; рот ее был полураскрыт — и Виктор прильнул к нему...
Обнаженные, прижатые друг к другу, сплавленные в единый комок, они целовались долго — до тех пор, пока Ника не стала обвиваться вокруг Виктора, как плющ, не стала громко подвывать и раздвигать ножки, бессознательно
