может быть... Так все делают! Ведь это столица! Самое трудное — первый раз. Скажи, ты ведь целочка?
— Что?..
— Ну... ты еще не еблась ни с кем? Тебя не трахали мужчины?
Лизель сидела, опустив голову. Щеки ее горели. Никогда никто не спрашивал ее о таком...
— Н-н-нет.
— Я так и думала. Свеженькая! С одной стороны, это хорошо: девственность дороже стоит. С другой стороны, это труднее. Я ведь тоже когда-то...
— Нет! — Лизель вдруг откинула голову. — Никогда! Никогда! Не стану продавать тело за деньги! Я — дочь Хуана Эстебана Альфонсо-и-Мария Санчеса... Я... я... я лучше буду просить в тротуаре, как нищенка, как...
Глаза ее блестели.
— Ну, на тротуар тебя тоже не пустят без траха, — сказала Долорес.
***
Она была права. Лизель убедилась в этом в первый же день поисков работы. От последнего «работодателя» она едва убежала, пытаясь стереть рукавом с губ привкус тошнотворного поцелуя. Назавтра было то же самое, и послезавтра, и послепослезавтра — с тем только отличием, что последний работодатель, щекастый хозяин ресторанчика, попытался стащить с нее блузку, а когда не вышло — наотмашь ударил ее по лицу.
Лизель еще никто никогда не бил. Шмыгая кровью, она бежала по улице; в ней кипело такое бешенство, что ей хотелось упасть на землю и колотиться головой об асфальт. Увидев полисмена, она подбежала к нем и стала жаловаться на обидчика, размазывая кровь по лицу. Полисмен попросил ее пройти в участок — и там, прикрыв дверь кабинета, набросился на Лизель, как тигр. Лизель завизжала, потеряв рассудок от страха и отвращения...
Вырвавшись от полисмена, она брела домой, не чувствуя ничего, кроме тупого отчаянья. Долорес была права. Но... нет, она еще им покажет! Она никогда... никогда...
До самой ночи Долорес сидела и утешала Лизель. Она отпаивала ее бромом, гладила ее по голове и говорила:
— Ты очень нежная. Ты не выдержишь. Здесь так нельзя. Поезжай домой.
Домой? После того, как ее приняли вне конкурса, после всей подготовки, всех мечтаний, планов, проектов? Домой...
... Конечно, Лизель никуда не уехала и продолжала ходить на занятия. Но деньги у нее закончились, и она понимала, что подошла вплотную к пропасти. Она уже неделю жила в долг у Долорес, презирая себя за это, но ничего другого не могла придумать. Просить у малознакомых она не могла — это казалось ей верхом унижения; просить у родителей, бедных, как церковные мыши — тем более; продавать ей было нечего, — а работа...
Долорес постоянно предлагала ей место в «проверенных точках» — там, где «нас не обижают». Лизель и слышать об этом не хотела, — но отчаяние и стыд поглощали ее все сильнее. И вот однажды, когда Долорес предложила ей работу фотомодели, Лизель подняла голову.
— Ведь это не трахаться, это всего лишь фото, — убеждала Долорес, будто бы забыв собственные рассказы об условиях любой работы.
— Фото? Нужно показывать одежду? — спросила Лизель.
— Ну... и одежду тоже. В общем, увидишь. Сходи, попробуй. Ничего ведь не случится, если ты просто сходишь и узнаешь. А то у меня капуста тоже на исходе...
Намек на долг уколол Лизель в самое сердце; она покраснела — и с решительным видом встала:
— Где это?
***
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Ты знаешь, чем я занимаюсь?
— Ну... Вы фотограф. Да?
— Да. В том числе. А ты знаешь, что я снимаю?
— Девушек?
— Девушек и парней. Вот, посмотри.
Фотограф протянул ей пачку снимков. Лизель посмотрела — и сердце у нее екнуло: на снимках голые девушки и юноши занимались сексом в самых невероятных конфигурациях. Если бы Лизель увидела хоть уголок такого снимка там, дома, у себя в городке...
Фотограф наблюдал за ней.
— Тебе не нравится? — иронически спросил он.
— Нет, — Лизель вызывающе посмотрела на него. — Не нравится.
— А трахаться тебе нравится?... А? Почему ты молчишь? Просто скажи «да или нет».
— Не знаю...
— Не знаешь? О, да ты что, целочка?... У тебя есть
