подвального отделения, что принадлежит Вагнеру. И думает: «На чердаке... О, господи, на чердаке? В ноябре там должно быть совсем уж холодно. Солнце светит, но не греет, и мне следует позаботься о том, чтобы нам было тепло. В стоячку? А, всё равно... Дедуле я скажу, что мне надо сходить в профсоюзную пивную и потому... шикарно одеться...»
Воспоминания о первой любви работника На-родной полиции
Перед его умственным взором предстала Эвелин, которую он полюбил, когда ему было 18 лет. —
В ночном зимнем лесу с неба хлопьями падал снег. Красивая руководительница торговой организации в шубе, Эвелин, прислонённая к дереву молодым фольксполицаем, издавая стон, тянула его голову к себе вниз и целовала его. При этом шапка Фрица Роггатца соскочила с него и упала в снег.
Ах — что он испытал при первом поцелуе! Что может быть прекраснее девы, когда мужчина впервые в её объя-тиях и она посвящает его в тайну поцелуя! Голова юноши пошла кругом.
Эвелин затеребила пряжку от своих брюк. Фриц помог ей расстегнуть и снять их. Она повесила всё это хозяйство за стягивающий их ремень на шею и с яростным нетерпением стала стаскивать трусики. Некоторая задержка произошла, когда те зацепились за высокий каблук одной из бальных туфель, она вынуждена была поднять правую ногу, но так вот сразу же отцепить не получалось, пришлось снять и бросить на снег саму туфлю.
Дрожа от холода и желания, Эвелин юркнула ногами сперва в одну брючину, потом в другую, снова прислони-лась к дереву и расстегнула его коричневую форменную шинель. А мгновение спустя её пальцы ласково овладели тугой выпуклостью в его штанах.
Руки красавицы-девицы открыли прореху, а низ живота задвигался вперёд и назад в поисках пениса, и когда обнаружил его, твёрдого, то вобрал во влажное ло-но.
В последствии, при повторении номера, мех её шубы послужил в качестве подстилки...
«Было ли тогда холодно? Чувствовал ли я холод? Или Эвелин?... Эта горячая Эвелин. Кроме насморка никаких последствий не было...»
«А если он не придёт?»
Гизела возвращается к себе в квартиру и закрывает за собой дверь. «И как это меня чуть не... привести его сюда? Ведь я порядочная жена и — мать. А приглашение на чердак? Ничего такого... Я так дёшево не продамся».
Она открывала окно кухни.
— Томас! Играй, дорогой, играй. Меня не зови. Мама будет на чердаке развешивать бельё. Хорошо?
— Okay, — кричит малыш снизу и продолжал бегать на-перегонки со своими дружками по сухой траве.
Себя же Гизела испуганно ловит на мысли, что всё обставляет как надо для предстоящей измены. И тем не менее позволяет халату соскользнуть со своих бёдер и приспускает наполовину шёлковые трусики. «Да и какое это может иметь особое значение для меня? Мне это в тягость не будет. А он, должно быть, здорово изнемог! Истёк поди! Я сделала его... Как он сказал? Ах да... слабоумным сделала я его... Ещё бы: едва он всё разглядел... как я сбежала. Немудрено опять измучиться. Правда, он может помочь себе самому рукой... Какая наглость, в подвале!... Да, пусть теперь поплатится, заплатит за это, бродяга... Уж лучше я потом отыграюсь сама на себе, как только снова окажусь одна на кушетке...»
Однако вопреки этому ходу мыслей она скрупулёзно моет стыдные части своего тела над раковиной, для чего ей приходится привстать на носках. «На коленях придётся ему клянчить у меня о какой-нибудь любовной малости... И только о малости. Да... я буду суровой... Слабый пол? Не смешите меня...»
Трусики летят в конструкту около раковины. Гизела меняет домашние башмаки на туфли с высокими каблука-ми. Теперь её одеяние состоит из пояса с прикреплёнными к нему нейлоновыми чулками, а сверху распахнутого сине-чёрного халата.
Таким образом снаряжённая, — да два одеяла в охапке, — она потихонечку направляется на чердак.
«Ах, как романтично!», думает она. «А если он не придёт, подумав, что я сказала в
