подружками его возлюбленной Анджелы мне не удаётся. Дверь открывается, и входит... Лика. Я, словно застигнутый врасплох воришка, моментально закрываю томик, собираясь вскочить, чтобы поставить его на место, но она удерживает меня на месте и спрашивает:
— Так это правда?
— Что? — в свою очередь спрашиваю я, неудачно пытаясь не дать ей взять книжку из моих рук.
— Лидия Сергеевна настолько оказалась поражена тем, что услышала от вас, что поделилась этой новостью с нами...
— С кем это, с вами? С Верой и Олей тоже?
— Ну, я уверена, Вере с Олей имена Казановы и Мопассана ещё ничего не говорят.
— А что они говорят вам?
— Ничего хорошего.
— А вы читали их?
— Зачем? И мне удивительно, как можно в руках держать такую грязную вещь?
— Но это не я сюда её принёс... Как, по вашему мнению, она здесь могла очутиться?
— Не знаю.
— Я уже спрашивал об этом вашу маму...
— И что она сказала?
— Что наверно это было увлечение её старшего сына.
— Саши? Не может быть!
— Почему же? Чтение очень завлекательное... Начнёшь — трудно оторваться... Да вы попробуйте сами!
С этими словами я опускаю томик в карман её. К моему удивлению, Лика не возражает, только произносит, покачивая головой:
— Вот уж не думала... Такой маленький и уже такой испорченный...
— Это вы обо мне, или о моём тёзке и вашем брате?
— Что с него взять? Его уже нет в живых...
На глазах у неё выступают слёзы, она пробует усушить их, отвернувшись от меня, а я, дотронувшись до её плеч, говорю, как бы в утешение:
— Да, жаль, что нам с моим братом не довелось с ним быть знакомыми. Думаю, человек он был не просто жизнерадостный, а любвеобильный, и общение с ним было бы весьма и весьма любопытным...
И совсем уж осмелев, я разворачиваю её лицом к себе и пытаюсь дотянуться губами до её лица. Она приходит в себя, отталкивает меня и наносит мне увесистую оплеуху:
— Гадкий мальчишка!... Что ты себе позволяешь?
— Гадкий, говоришь, — слышим мы, одновременно оборачиваемся на голос и видим входящую хозяйку. — И что же он себе такого позволяет?
Лика, ничего не ответив, молча проходит мимо неё и выходит в коридор. А я, не зная куда себя деть, остаюсь стоять, держась пылающую щёку.
— Так что тут произошло? — продолжает любопытствовать её мать.
— Видите ли, Мария Александровна,... — запинаясь, произношу я, не зная, что сказать.
— Вижу мальчика, которого, несмотря на все его странности и вывихи, считала довольно милым, но физиономию которого моя дочь подвергла заметному физическому воздействию... Что же могло вывести её из себя? Могу я знать это?
И всё это произносится строгим и, пожалуй, суровым тоном, а в глазах искрятся какие-то огоньки... Вроде бы гневные... А, может быть, и нечто иное... Но что именно?
— Что вы на меня уставились своими наглыми очами? — продолжает вопрошать она.
— Заворожен, — нахожусь, что ответить, я, беря её за руку. — Не могу оторвать их от вас!
— Это что же такого вы во мне необыкновенного приметили?
— Не пойму, то ли вы пылаете праведным негодованием, то ли вас снедает нездоровое любопытство...
— Любопытство, да ещё нездоровое... Ну и воображением наделила вас природа!
— Вы ... правы, Мария Александровна, именно воображение подвело меня сейчас с вашей дочерью...
— Вот как? Это любопытно!...
— Вы прелесть, Мария Александровна! — восклицаю я и покрываю поцелуями её запястья. — Мы с вами родственные души!... Но я ещё маленький и неопытный, и моё любопытство в случае с Ликой, вполне допускаю, приняло такие формы, что она приняла это за нечто непозволительное...
— И даже оскорбительное... Не так ли?
— Может быть и так...
— А в чём
