художника — у нее все получилось «по-настоящему», точнее — у нас вместе. При подходе к высшему блаженству я заметил, что она сдерживает стон, и сказал ей: «не сдерживайся, все равно все знают, что мы делаем», и сам застонал, не притворяясь, на всю бухту, а она через секунду меня перекрыла. Кончили мы одновременно, и описать это нельзя...
Потом, отдышавшись, мы вылезли из палатки и вернулись к художнику. Мы шли не спеша, держась за руки: жена — изящной, пластичной походкой, с полуулыбкой на лице, не отводя глаз от чужих взглядов, — а я даже не вытер с члена капли спермы. Весь стыд, вся неловкость перегорели в палатке, и мы чувствовали себя главными и лучшими любовниками в мире. Нас ждали, на нас смотрели, и когда мы подходили к месту нашего позора и блаженства, художник что-то произнес, и нам зааплодировали. Я обнял жену, поцеловал ее в губы — чувственно, глубоко, — и через пару минут она, гордая и счастливая, подставила свой лобок кисти художника, а ноги — разноцветным пятерням детишек...
Так началась наша жизнь на Лиске. Там, как я уже говорил, царили весьма легкомысленные обычаи, и за нами, новичками, в первый же день принялись активно приударять местные эротоманы и эротоманки.
Жену довольно быстро оставили в покое: я беззлобно, но четко отвадил ловеласов, а поскольку я — довольно внушительной комплекции, все вопросы отпали сами собой. Кроме того, моя жена — такое хрупкое, нежное создание, что вскоре весь «лисятник» относился к ней бережно, трогательно, заботливо, ей каждый день носили подарки — всякие красивые дары моря, вкусности, цветы... Она играла по вечерам на флейте, и весь благодарный «лисятник» собирался ее слушать; кроме того, к ней установилось какое-то особое, трепетное отношение после ее публичного оргазма и того, что о ней сказал художник. Он с тех пор особенно полюбил рисовать на ней, и практически каждый день на ее теле красовался какой-то новый рисунок, который фотографировался во всех ракурсах, а потом безжалостно смывался в море. Она возбуждалась от рисования, и потом жадно ловила мои ласки — но таких конфузов, как в первый раз, с ней больше не было.
От меня тоже быстро отстали любительницы новых ощущений, — все, кроме одной. Это была самая эффектная девушка «лисятника» (после моей жены, разумеется) — статная, длинноногая, с длинными рыжевато-золотистыми локонами и безумными глазами «дитяти природы». Она ходила в венках из трав, цветов и водорослей, опоясывала обнаженное тело полынью, и танцевала по вечерам у костра под мелодии моей жены. Она была прекрасна терпкой, соленой красотой моря и юга, и действительно походила на дикую лисичку. Ей было не больше 20 лет. Звали ее Анжела.
И вот эта Анжела крепко запала на меня. Признаться, она мне очень нравилась, но только своим колоритом, своей необычностью — как воплощение южной, дикой красоты и обаяния. Я никогда не изменял своей жене, мне было даже странно, неприятно думать об этом. Конечно, я засматривался на других девушек, иногда любил заигрывать с ними, они волновали, возбуждали меня, — но я смотрел на них абстрактно, как на явление природы, которое даст мне новые впечатления, новые фантазии, и я переплавлю их в новых ласках с женой, — и никогда не воспринимал их как объект желания.
А эта Анжела упорно, обезоруживающе добивалась меня. Она втюрилась в меня, рыжего бородача, и в первые же дни на правах «дитяти природы» сразу, без комплексов и прелюдий обвивала мне шею руками, прижималась всем своим умопомрачительным телом ко мне и терлась об меня обнаженной грудью. Она обжигала меня совершенно безумным взглядом, в котором читалось пренебрежение ко всему, кроме своего желания. А когда к тебе прижимается обнаженная красавица, завлекая в любовную игру — это испытание не так-то просто выдержать.
Жена, конечно, все видела, и я объяснял ей, что не питаю никаких чувств
