сзади и больно бил по спине. Я почти не чувствовал неудобства, так рвался домой! В совковую эпоху дом наш ... считался элитным кооперативом. Две квартиры на площадке, все комнаты изолированы, раздельный санузел, большая кухня и прихожая. В девяностые годы это стало просто приличным человеческим жилищем.
Я открыл дверь собственными ключами, с которыми никогда не расставался. Рожу мою рассекала радостная улыбка, на языке вертелся выкрик «сюрприз!». Зайдя в прихожую и закрыв дверь, я включил свет. Пока никого не видно. Вообще, в квартире тишина.
Я не удержался и посмотрелся в большое зеркало на стене, мамино любимое. Врач не соврал — лицо было в порядке. Вот только щеки обильно заросли молодым нежным пушком. Придется начать бриться — в таком виде в Универ к девочкам нельзя.
Я наконец смог сбросить рюкзак с исстрадавшихся плеч. Ломота в освобожденных ключицах исторгла из меня громкий стон наслаждения. А в квартире по-прежнему тишина.
Заглянул в зал. Никого. Большой мебельный гарнитур был весь заставлен книгами. Я вернулся к вам, друзья!
В родительской спальне тоже было пусто. Большая двуспальная кровать была аккуратно застелена покрывалом. Их нет! Может, вообще уехали на дачу. Мне предстоит одинокий уик-энд вместо радостной встречи.
С унылым видом я подошел к собственной комнатке. Она хоть крохотная, а моя. Там только вечно расстеленный диван, шкаф для личных вещей и письменный стол с компутером. Мое приватное пространство. Только у самой двери я расслышал какие-то ритмичные механические звуки, доносящиеся из комнаты, и тяжелое дыхание.
Милые мама и папа! Они решили сделать ремонт к моему возвращению, и пока тепло. Ах, как не вовремя! Но ничего, поживу пару дней в зале. Я вернул на лицо улыбку — ведь сейчас я их увижу! Потом осторожно открыл дверь и увидел.
Сначала общая смазанная картина — два обнаженных тела, обнимающихся на моем диване. Я испугался и взволновался... Какие-то люди... Кто это?... Что делают?...
Потом детали... Мама лежит на спине, широко разведя ноги и согнув их в коленях. Она сильно обнимает руками мужчину, придавившего ее сверху, и теснее прижимает его к своей мягкой растекшейся груди. Мужчина — мой отец. Его тело почти неподвижно, только обильно заросший волосами зад то приподнимается над мамой, то опускается на это нежное ложе, его большой твердый живот при этом вминается в мягкий мамин.
Окно было прикрыто только занавеской, и я все отлично видел. Отец слегка расставил ноги, опираясь на колени. Мама еще выше подобрала ноги, прижав икры к ляжкам. Ствол мощного отцовского члена решительно раздвигал губки маминой писи и входил внутрь по самые заросшие яички, потом выходил обратно, а темные губки вытягивались за ним, боясь разорвать связь. Весь цикл повторялся в довольно резвом темпе. Ягодицы отца, черные от волос, быстро елозили между белоснежных бедер мамы. Она громко стонала, иногда вскрикивая, а отец пыхтел, как загнанный зверь.
Я не мог сдвинуться ни вперед, ни назад — ноги приросли к полу. Мой рот был раззявлен, и по подбородку текла слюна. Сердце ворочалось под ребрами на манер разбуженного посреди зимы медведя. Я увидел то, о чем не смел мечтать и в самых бредовых фантазиях, — мама еблась у меня на глазах. И глаза эти были широко открыты.
Но, кажется, шоу заканчивалось. Отец укрепил мамины лодыжки на своих плечах и теперь его член входил в нее почти вертикально. О, красота! О, это темное сосредоточие посреди белого мягкого тела. И оно подвергается атаке какой-то разбушевавшейся стихии. Скрип дивана стоял оглушительный, мамина пися чавкала, когда в нее втыкался член. Отец похрюкивал.
— Паша, миленький! — крикнула мама. — Кончи в меня, в меня!
Их лица были повернуты в противоположную от двери сторону. Я их не видел, но ярко представлял, как маму корежит от страсти. Отец несколько раз мощно
