груди, противной слабостью медленно разлился во всему телу, — Гоблин ехал из лагеря в город — возвращался в гараж, и страх этот ехал вместе с ним, не рассасываясь, никуда не исчезая... Буквально за день до этого Гоблин, как всегда после окончания рабочего дня, привёз секретаря домой — и тот, как это случалось с регулярностью раз в неделю, предложил Гоблину «на пару минут» к нему зайти, — день назад, раздевшись догола в секретарской квартире, Гоблин привычно отодрал секретаря в зад, и отодрал его хорошо, с чувством и с толком — тот, стоя поперёк кровати раком, обкончал под собой покрывало, что, впрочем, Гоблина уже нисколько не удивляло; потом они, неспешно одевшись, выпили по чашке настоящего кофе, который у секретаря всегда был в наличии... и хотя это было извращением, но в то же время всё это было вполне пристойно — всё было в кайф... и вот — на тебе: «пытался изнасиловать пионера»... зачем?! Гоблин гнал машину, не видя дороги... зачем было кого-то насиловать, если он, Гоблин, всегда был под рукой? И потом... что значит — «изнасиловать»? Как секретарь мог кого-то насиловать, если член у него практически не стоял? Он даже Гоблину за всё время их тайных встреч ни разу не вставил — всё время он, секретарь горкома молодёжи, Гоблину лишь подставлял... чем бы он этого пионера насиловал? Пальцем? Или, быть может, он хотел подставить пионеру сам — хотел, чтоб пионер, как Гоблин, натянул в очко его? Захотел пионерского хуя? Пионер был вроде из отряда первого — мальчик уже не маленький, и в плавках, нужно думать, у пионера этого была уже далеко не пипетка... вполне возможно, что у пионера этого уже было, что вставить, и — всё равно: з а ч е м? Мало ему, секретарю, было Гоблина? Или он что — решил, что пионер может «сделать» его в очко лучше, чем это делал Гоблин?
Тогда почему в лагере упорно говорят, что секретарь «хотел изнасиловать пионера»? — ведь правильнее в таком случае было бы говорить, что секретарь, желая подставить для совершения акта очко, «хотел изнасилованным быть»... и снова: кем?! — малолетним пионером, в половине первого ночи решившим сходить в туалет по малой нужде?... Всё это плохо укладывалось у Гоблина в голове, — Гоблин ехал из лагеря в город, и липкий противный страх не только не отпускал его, а всё больше и больше разрастался, словно опухоль: молодому Гоблину, никогда всерьёз не думавшему о возможных последствиях за практикуемый им однополый секс, уже мерещились допросы, несмываемый позор, всеобщее презрение... представления в то время были таковы, что всякий однополый секс воспринимался всеми исключительно как «извращение», как «половое преступление» — никакой другой точки зрения в то время у подавляющего большинства граждан не существовало, и Гоблину, всю весну трахавшему секретаря в зад, уже мерещился не только позор, но мерещился ему суд, мерещилась тюрьма, — самый настоящий страх завладел Гоблином, и завладел он Гоблином более чем основательно — на всю последующую жизнь хватило Гоблину того почти что животного страха... Конечно, у него было алиби — была Дульсинея, и все о его Дульсинее знали, но страх от этого не уменьшался, — вернувшись в гараж, Гоблин до вечера, до конца рабочего дня, промучился в полной неопределённости, ожидая вызова на допрос... он снова и снова прокручивал перед мысленным взором свои сексуальные отношения с секретарём; конечно, они всё делали тайно — никаких свидетелей не было и быть не могло, но ведь стояла же раз в неделю служебная машина у подъезда дома, где жил секретарь, стояла по часу и больше после того, как рабочий день кончался... что можно было делать ему, парню-водителю, в квартире своего начальства, да ещё по целому часу, да ещё с регулярностью раз в неделю? Как он это всё объяснит на допросе? Чем больше Гоблин об этом думал, тем страшнее ему становилось: ему казалось, что все всё уже
