отхлёбывая чай, снова пожал плечами — он точно так же не понимал, «что за удовольствие во всём этом», и это опять было чистой правдой — в Колькином пожатии плечами не было никакого лукавства: подставляя Лёхе зад, Колька сам никакого особого удовольствия при этом не испытывал... удовольствие испытывал Лёха, который этого удовольствия жаждал и который ... всегда выступал инициатором траха, но что это за удовольствие, когда «столько девчонок вокруг», Колька Лёху ни разу не спрашивал; и ни разу Колька Лёхе не вставлял сам — ни разу не пробовал это в роли активной. «Вот! Ты тоже не понимаешь. А между тем...» Непонимающий Гоблин Никандрович, глядя Кольке в глаза, хотел развить свою мысль дальше, но Колька его неожиданно перебил — проговорил, вопросительно глядя Гоблину Никандровичу в глаза: «А я слышал, что в армии это делают... правда это? Вы в армии были — служили в армии?» «Я?» — с удивлением переспросил Гоблин, словно в комнате, кроме них двоих, был кто-то ещё...
Вжик... вжик... — ритмично скрипят пружины кровати, — тяжело дыша, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист регионального движения «За моральное возрождение», сладострастно двигает бедрами, отчего член его, обильно смазанный вазелином, легко скользит в очке лежащего под ним голого парня; вжик... вжик... — ритмично скрипят пружины кровати, и в такт этому характерному скрипу лежащий на спине голый Колька, рядовой член регионального движения «За моральное возрождение», ритмично дёргает поднятыми вверх ступнями ног, снизу вверх глядя на потную, изрядно порозовевшую лысину нависающего над ним активиста Гомофобова... а ведь он, Гоблин Никандрович, не всегда был лыс, — сорок лет назад молодой Гоблин... впрочем, сорок лет назад молодого симпатичного парня звали не Гоблином, а звали его совсем по-другому, но всё это было так давно, что теперь уже не имело никакого значения, — сорок лет назад молодой Гоблин, сопя от наслаждения, точно так же двигал бедрами, сладострастно сжимая молочно-белые ягодицы, и точно так же под ним — под ним и под парнем, лежащим под ним — неутомимо скрипели пружины дивана: вжик... вжик... парня звали Олегом, но Олегом он был для Гоблина лишь в минуты их тайных свиданий, когда они, задыхаясь от наслаждения, истекая потом, с упоением ласкали друг друга, — в эти и только в эти минуты их тайных свиданий, когда они, оба голые, оба возбуждённые, выглядели ровесниками, парень для Гоблина был Олегом: их руки не знали стыда, их губы сливались в сладостно затяжных поцелуях... и скрипели, ритмично скрипели под ними пружины дивана — они, двадцатитрехлетний Олег и девятнадцатилетний Гоблин, содрогаясь от наслаждения, поочерёдно мужеложили друг друга, трахали один одного в зад, а потом, отстрелявшись, одевались снова, и Олег превращался в младшего лейтенанта — командира учебного взвода, а Гоблин вновь становился младшим сержантом — командиром отделения в том самом взводе, которым командовал начинающий службу молодой офицер; «Разрешите идти?» — шутливо прикладывал руку к пилотке симпатичный младший сержант, и не менее симпатичный младший лейтенант так же шутливо отвечал: «Идите, товарищ младший сержант!», — через час, встречаясь в казарме или на плацу, они ничем — ни взглядом, ни интонацией, ни малейшим движением — не позволяли себе даже намёка на существующую между ними тайную — гомосексуальную — связь... ах, как же сладко, как обжигающе сладко всё это было!
Учебный танковый полк дислоцировался вдалеке от населённых пунктов — с одной стороны начинались горы, далеко-далеко упиравшиеся в небо снежными остроконечными вершинами, с другой стороны местность была равнинная, сплошь поросшая клочкообразными рощицами — и никаких увольнений не было и быть не могло: увольняться в выходные дни было просто-напросто некуда; сама часть состояла из двух
