необъяснимо сладкой любви... собственно, никакой любви в буквальном смысле этого слова между ними не было, а была молодость, была обычная взаимная симпатия, тщательно скрываемая вне квартиры «товарища младшего лейтенанта» — и был на основе этой симпатии не очень частый, но каждый раз взаимно желаемый, упоительный секс, неизменно заканчивавшийся взаимным мужеложством... в такие — и только в такие — минуты их тайного уединения они называли друг друга по именам, и — хотя Олег был старше Гоблина на четыре года, эта разница в возрасте, когда они оказывались на квартире Олега, совершенно не ощущалась; очевидно, Олег был гомосексуалистом — человеком, предпочитающим свой пол, но Гоблин в свои девятнадцать ни разу не слышал такого специального слова, обозначающего подобную склонность, — продолжая считать подобный секс извращением, девятнадцатилетний Гоблин, по природе своей не склонный к рефлексии, этому «постыдному извращению» каждый раз с удовольствием, с наслаждением предавался, не испытывая при этом ни стыда, ни каких-либо угрызений, ни какого-либо раскаяния... может быть, он не испытывал стыд потому, что не испытывал стыд умный, чуть ироничный Олег, которого Гоблин невольно брал для себя в пример, поскольку иных примеров у него на этом поприще не было? Они несколько месяцев — вторую половину лета плюс первую половину осени — не без успеха натягивали друг друга в зад, извлекая из этого «извращения» вполне добротное, во всех смыслах полноценное — обоюдное — удовольствие... На дембель Гоблин ушел полным сержантом, с полным набором всех необходимых значков, главным из которых была красивая, на орден вождя похожая «гвардия»...
Пройдёт сорок лет... и — поседевшего, полысевшего Гоблина, превратившегося в Гоблина Никандровича, спросит симпатичный пацан, беспечно сидящий напротив: «Вы в армии были — служили в армии?», — Колька спросит это без всякого умысла, ещё не только не зная, но даже не подозревая, что спустя менее получаса после этого спонтанно сорвавшегося с губ вопроса он будет лежать на кровати полуголый, без штанов и без трусов, в одной клетчатой рубашке, и Гоблин Никандрович, чуть ошалевший от внезапно свалившегося счастья, будет дрожащим пальцем размазывать по головке своего возбуждённого члена бесцветный, знакомо пахнущий вазелин...
Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати; содрогающийся от толчков Колька, повернув голову набок, без всякого выражения смотрит в зеркало — в трюмо, стоящее наискосок, — голый зад Гоблина Никандровича неутомимо колышется, и это колыхание по диагонали вверх-вниз отдаётся скользящим движением члена между ногами — в прямой кишке... Когда Колька, полгода тому назад впервые пьющий в гостях у Гоблина Никандровича вкусный свежезаваренный чай, без всякой задней мысли сказал-спросил про армию, Гоблин Никандрович на какой-то миг растерялся: «Я?» — с удивлением переспросил он, словно в комнате, кроме него и Кольки, был кто-то ещё... но уже в следующее мгновение шестидесятилетний активист регионального движения «За моральное возрождение» взял себя в руки — и, глядя молодому члену движения «За моральное возрождение» в глаза, не без живости заговорил, отвечая на вопрос: «Служил — тогда, как сейчас, уклонистов не было... тогда, Николай, служили все. Ты спрашиваешь об извращениях в армии... хороший вопрос! Отвечаю конкретно, со всей ответственностью: когда служил я, таких извращений в армии не было... то есть, таких извращений вообще тогда не было — ни в армии, ни в обычной жизни! Ну, то есть, отдельные случаи... единичные случаи, вполне возможно, где-то и были — где-то происходили, в том числе и в армии, но лично я за два года службы о таких случаях не слышал ни разу... заметь, ни разу не слышал — никогда... не было это массово, как теперь — вот в чём всё дело! А сейчас не армия, а
