сплошной бедлам — извращенцев сейчас в армии как звёзд на небе... и солдатская проституция, и дедовщина, и так называемая любовь — всё сейчас в армии есть! Сплошь и рядом всё это встречается!» Гоблин Никандрович, глядя Кольке в глаза, говорил убедительно, и у Кольки, сидящего напротив Гоблина Никандровича с чашкой чая в руке, не было никаких оснований сомневаться в том, о чём Гоблин Никандрович так убедительно говорил... а Гоблин, между тем, врал — и чем больше он врал, тем больше склонялся к мысли, что надо... надо попробовать, — Колькин вопрос про армию явно подстегнул Гоблина: он смотрел на Кольку, симпатичного, семнадцатилетнего, уже снявшего свитер, и мысль, что надо попробовать — надо попытаться, с каждой секундой становилась всё отчётливее, всё определённее; ... это было, с одной стороны, совершенное безрассудство, и Гоблин, глядя на Кольку, понимал, что это безрассудство, а с другой стороны... по утрам солнце золотило снежные вершины гор, дни стояли необыкновенно жаркие — было лето, и младший лейтенант, молодой, симпатичный, стройный, натянув в зад такого же стройного, симпатичного, никогда не отказывающегося младшего сержанта, легко вскидывал расставленные ноги вверх, позволяя своему подчинённому делать то же самое с собой... какое там извращение! Это был кайф, самый настоящий — высшей пробы! — кайф... армейская юность, навсегда ушедшая, неповторимая, беззвучно плыла перед мысленным взором Гоблина Никандровича — он смотрел на Кольку, уже мысленно решившись, но ещё не зная, как это сделать... «А теперь ты мне ответь... — Гоблин Никандрович, глядя на Кольку, внешне был совершенно спокоен, никак не выдавая своего невольно возникшего волнения. — Ты сказал, что про армию — слышал... ну, и от кого же ты это слышал? Кто тебе говорил?»
«Пацаны говорили... в школе», — соврал Колька, на какую-то долю секунды — мимолётно — подумав про Лёху. «И в школе, и в армии — везде это есть...» — кивнул Гоблин Никандрович, лихорадочно пытаясь просчитать, как Колька, этот уже не пацан, но ещё и не парень, спокойно сидящий напротив с чашкой чая в руке, может на его предложение отреагировать... «И в школе, и в армии — везде... везде это есть...» — словно эхо, повторил Гоблин Никандрович свои собственные слова, продолжая смотреть Кольке в глаза... и хотел он, Гоблин, хотел совершенно определённо — подмять Кольку под себя, почувствовать его юное тело своим, ничуть не постаревшим за истёкшие десятилетия, — глядя на Кольку, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», вместе с прочими «здоровыми силами» борющийся против «содомитов» и прочих «извращенцев», вполне осознанно хотел опять, как без малого сорок лет тому назад, очутиться т а м... да-да, именно т а м — он хотел вновь вдавиться своим не утратившим стойкости членом в жаркий, податливо разжимающийся вход между круглых булочек, как это делал когда-то с Олегом, испытывая при этом молодое, сладостью обжигающее удовольствие... и в то же самое время Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», вместе с прочими «здоровыми силами» борющийся против «содомитов» и прочих «извращенцев», глядя на Кольку, рядового члена движения «За моральное возрождение», безмятежно сидящего напротив, элементарно боялся, — не зная, как Колька отреагирует на его поползновение, Гоблин Никандрович не на шутку боялся обнаружить перед Колькой своё «извращенное» желание, и эти два чувства — обострившееся желание и вполне объяснимый страх — незримо боролись в его душе... не зная, как трансформировать желание в действие — в какую приемлемую, не вызывающую подозрений форму облечь однозначное содержание, Гоблин Никандрович Гомофобов лихорадочно просчитывал варианты, в то время как Колька, сидящий напротив, понятия не имел, какие чувства, в один
