Как-то однажды я связалась с Готом, — каюсь. Как меня угораздило, ведь я даже ничего не курю, — не знаю. Гота звали то ли Мертвый Нарцисс, то ли Черная Роза — в общем, обычная замогильная безвкусица. Высоченная такая тощая оглобля с подведенными в три слоя глазами. Бровей нет, губы серые — словом, абзац. Слушайте, а может, я это на спор сделала? Потому что вообще-то стиральные доски, неудачно крашенные в иссиня-черный, совершенно не в моем вкусе. Приводит он меня в подсобку в старом ДК, где воздух, похоже, кто-то украл, потому как был он спертый. Пылюка везде, паутина.
— Какая атмосфера! — восклицает Гот. — Почти как в склепе.
Ну, блин, начинается, думаю я.
Все будет красиво и грустно, как первый снег, который ложится на серые плиты надгробий, — говорит Гот. (Не знаю, как насчет «красиво», но грустно становится не по-детски).
Время смертных ограничено, поэтому приступим!
Гот расстегивает свои навороченные черные брючки и вынимает ничего-так-себе-причиндал; не королевский стандарт, но и не зажигалка из привокзального киоска.
Коснись его губами, мой печальный ангел!
(Это он мне?! От пафоса меня тянет на ржач и, если у меня еще оставалось какое-то гуманное побуждение сделать ему приятное, теперь его сдуло напрочь).
Ну уж нет. Это без меня! Совершайте, сударь, свою евхаристию сами!
Ты несговорчива, но могильные черви равно пожирают тела и самых покорных, и самых гордых!
Слушай, ты или давай уже, или я отсюда ухожу!
Гот хватает меня, разворачивает к себе спиной и брякает меня мордой в какой-то пропыленный то ли стол, то ли станок ткачихи-ударницы.
Какого черта! — восклицаю я и понимаю: ебать меня будут без вазелина. Юбка моя взлетает к ушам, трусики спускаются к коленям. Ну ебская сила! Так и есть: тычет свой шершавый шишак в мою бедную попку! Все бы ничего, если б я смогла расслабиться, но расслабиться у меня не получается, и поэтому мне очень, ОЧЕНЬ больно!
Чтоб тебя! — кричу. — Небось овец в деревне ебал, прежде чем готом заделался! Хоть бы намазал чем, больно ведь, твою мать!
Ты такая жаркая, такая восхитительно тесная! Тебе больно, мой ангел, но как прекрасны эти слезы скорби в твоих глазах! Ты думаешь, что я несправедлив к тебе, но жизнь всегда жестока и несправедлива, и только смерть милосердно принимает нас в свои объятья!
Заткнись, ублюдок! Ты меня порвешь своей толкушкой! (несет какую-то лабуду, но дело знает: запихивается в меня изо всех сил).
Путь к райскому наслаждению лежит через адскую боль!
Вот, блядь, Баунти нашелся на мою задницу! Еще два судорожных рывка — и он ввинтился в меня по самые яйца! Теперь вроде уже не так больно. В общем, помаленьку обвыклась: могло быть и хуже. Если бы он еще заткнулся, я бы, пожалуй, даже словила некоторый кайф, но куда там: дальше у нас по расписанию были цитаты Ницше. Как он при этом с ритма не сбился, ума не приложу! И вдруг смотрю — откуда ни возьмись появляется здоровенная такая бабища, вся в черном виниле, в сапогах-чулках на шпильках, и брякается на поломанное кресло слева от нашего развлекалова.
Это еще что такое? — изумляюсь я. — Мы тут что, спектакль V. I. P. устраиваем? Или вообще все желающие могут присоединиться за умеренную плату?
Это моя невеста, Вампирелла, — гордо отвечает Гот, продолжая содомировать меня своим прибором.
Вот невесту бы и ебал!
Нет, — говорит этот ублюдок, — наша любовь должна остаться чистой!
А эта мадам тем временем располагается в кресле так, будто оно — гинекологическое, расстегивает виниловый комбидресс и достает из своего рюкзачка (сплошные клепки и шнуровки) толстенный дилдо, расписанный «Анками». Вампирелла запихивает эту игрушку в свой порнографический рот едва не до середины — смачивает, стерва — и, выпучивая глаза от возбуждения, пытается вогнать его себе в щель. Рывок, еще один — истошно орет от боли, глаза
