— какое-то время, стоя в темноте, мы сладострастно, с силой тёрлись друг о друга стояками, поочерёдно впиваясь друг другу в губы — целуя друг друга взасос... потом расстегнули друг другу брюки — члены у обоих, полыхая жаром от небывалого возбуждения, несгибаемо стояли, и уже сильно-сильно хотелось...
— Пойдём ко мне... — прошептал Саня, сжимая в горячем кулаке мой клейко залупившийся твёрдый член.
— Зачем? — отозвался я, ещё до конца не веря, что мы оба способны двинуться дальше и что всё у нас сейчас может быть по-настоящему.
— Выебу тебя, — тут же последовал ответ, и снова я не удивился, не испугался и не возмутился...
В бане, не зажигая света, мы опять целовались, одновременно тиская друг у друга торчащие из расстёгнутых штанов напряженные члены, потом друг у друга сосали, поочерёдно садясь один перед другим на скамейку, и не было в этом ничего странного или стыдного... может быть, потому, что в бане было темно? Наслаждение нарастало с каждым мгновением — оно уже распирало нас, делаясь невыносимым, и Саня, стягивая с меня брюки, стал молча поворачивать меня задом... брюки мои съехали вниз — гармошкой легли на туфли, и хотя я никогда этого не делал, я сразу понял, для чего он меня поворачивает — что он хочет... но здесь я неожиданно воспротивился:
— Я тебя первый... — горячо, нетерпеливо прошептал я, в темноте вырываясь из его рук.
И Саня не стал возражать: повернувшись задом ко мне, он сам с себя сдёрнул, приспустил брюки и, наклонившись, сам раздвинул ладонями свои ягодицы... Я совершенно не помню, что было на другой день: как мы встретились, о чём говорили, как себя чувствовали, и главное — кем себя ощущали, трахнув друг друга в зад, или, как у нас говорили, «в очко»... было ли мне стыдно — потом, на другой день? что думал я — на другой день — обо всём этом? что думал о себе и о Сане? переживал я или радовался? — ничего этого сейчас я уже не помню; да и то сказать: прошло столько лет... Второй раз это случилось через месяц или даже больше — через полтора, потому что было это днём и я хорошо помню, что за окном шел снег: было это сразу после школы — у Сани дома, мой портфель стоял у двери, одежда наша валялась по всей комнате, и мы оба были уже совсем голые — оба были возбуждены, залупившиеся наши члены багрово пылали, но я не давался — я отбивался и вырывался, словно я всего этого не хотел, и мы, шумно сопя, боролись на паласе, Саня, меня уговаривая, шептал:
— Давай! Давай!
Я ему «не давал», а за окном в это время кружился в воздухе белый пушистый снег... и еще я помню, что было больно: Саня, приоткрыв рот — глядя мне в глаза, ритмично двигал бёдрами, до основания вгоняя член в моё пацанячее «влагалище», а я, уже «отстрелявшийся» — уже его трахнувший, лежал под ним с поднятыми вверх ногами и, кусая губы, чувствовал, как от боли и напряжения на лбу у меня выступают крупные капли пота... так это было у нас во второй раз. А потом мы трахались хотя и не очень часто, но достаточно регулярно, и делали это до самой армии... но теперь, спустя годы, когда я бываю дома — когда вижу Саню по телевизору, вспоминается мне не первый наш раз, и не второй, и не другие разы, когда мы, юные, с наслаждением, с упоением скользя членами в туго обжимающих, жаром опаляющих норках, поочерёдно натягивали один одного то дома у меня, то дома у него, каждый раз делая это «по полной программе», а вспоминается мне совсем другое...
Вспоминается мне — со всей отчетливостью, словно было это вчера — знойный летний день... и даже не день, а утро — позднее июльское утро: мы сидим на скамейке — на лавочке — в тени старого абрикосового дерева, на небе ни облачка, и хотя длинный, бесконечно длинный летний день только-только начинается, солнце уже припекает вовсю, и даже в тени чувствуется, как воздух медленно наполняется звенящим
