сжимать ему руку. А он, беззвучно раскрыв от боли рот и выпучив глаза, отпихивал меня второй рукой:
— Я думал, ты этого хочешь. Я думал, тебе это надо, потому ты и гонишь меня.
— Идиот! Если бы ты мне был нужен, я бы тебя взял и без твоего разрешения! — Продолжая орать, я схватил его за горло и притянул к себе. И только тут почувствовал, что мой стояк только усиливается. В глазах потемнело. Не помня себя, я резко нагнул его голову туда, вниз, и стал яростно врываться в его рот. Сопротивление плотно сжатых губ привело меня в исступление. Резко сжав рукой его щеки, я заставил его рот раскрыться и ворвался туда, все рвя и круша, резко насаживая его на себя. Он рвался, хрипел, отпихивал меня руками, но в меня вселился бес, и я яростно загонял свое орудие в его горло, пока судорога меня не скрутила, и я плотно прижал его голову к животу, заставляя принять в себя все без остатка.
Он полуживой отвалился от меня, захлебываясь и кашляя. Его стало рвать, и он, на четвереньках, выполз из шалаша. Его выворачивало минут пять. Потом он затих, и слышны были его всхлипы! Горькие, как у детей.
Что это на меня нашло? Он же корова! Чистым он должен быть! Конечно, он еще не опущенный, но так можно и зарваться. А как же хочется дорваться до этой свежатинки и оттянуться за весь этот долгий путь. Забыв про голод и ищеек. Полностью отдаться упоительной жесткой еб$е, когда немощное сопротивление жертвы заставляет душу звереть, а член делает каменным. И когда мощные толчки, разрывая сопротивление в клочья, пронзают тело, достигая жаркой, желанной преграды! Брут что-то заподозрил. С утра, пытливо глядя на меня и молодого, просипел:
— Решать надо что-то с молодым. Жрать — нечего, да и сил не осталось.
Я и сам понимал, что медлить дальше опасно, можем вообще не дойти. Нужна мясная пища, при нашей нагрузке только она могла нас спасти. Я с тоской глянул на молодого. Что-то сломалось во мне вчера, когда я слушал эти всхлипы. Впервые для кого-то я стал нужным не из-за страха, а просто потому, что во мне видели защиту и опору. Его доверие обезоруживало. Но и гибнуть из-за этих сантиментов нельзя! Прав, Брут, нужно решать!
— Ночью порешим! Когда заснет! Я подам сигнал — ты и кончишь его!
Видимо что-то не так было с моим голосом, потому что Брут изумленно взглянул на меня:
— Ладно! А чего самому-то — слабо? Иль запал на него? — Он захихикал, но, уткнувшись в мой злобный взгляд, посерьезнел:
— Подашь знак! Я буду рядом с твоим шалашом!
Весь день я безуспешно пытался разозлиться на молодого! Я орал на него по любому поводу, отвесил пару тумаков, ругал матом, но ничто не могло выбить из меня жуткой мысли, что сегодня его не станет! Как назло, он был тише воды, ниже травы, виновато на меня глядел, и все хотел хоть чем-то угодить, чтобы я так не злился. А вечером, в шалаше, заботливо укрыл нас обоих своим ватником.
Время, шло, и молодой сонно засопел. А я лежал, и начинал понимать, что ничего не смогу сделать — ни подать Бруту сигнал, ни видеть, как нож Брута полоснет эту шею. Одно я знал четко — он не должен сегодня уйти. Он должен жить! Хотя бы для меня!
Нетерпеливое осторожное покашливание Брута заставило меня принять решение. Резким толчком я разбудил парня. Тот вылупил глаза: — Уже утро?
— Нет, ночь сейчас. Но я тебя хочу, и ты сейчас станешь девкой! Моей девкой!
У него даже пропало дыхание. Он молча смотрел на меня, и мне впервые стало не по себе от того, что я предаю! Предаю веру этого парня в то, что можно в этой жизни хоть во что-то и в кого-то верить. Он ткнулся лицом в ватник.
— Ладно. Если тебе это так нужно. Только не надо грубо. У меня не было этого ни с кем. Я и не умею. Ты сам.
Да, парень, я все сделаю как надо. Только тому, кто слышит нас, должно казаться, что я тебя ... насилую. Потерпи. Будет больше шума, чем реальной грубости. Не могу я тебе всего