губами влажно... и чего боялся он?
Это кажется, что страшно, а на деле... в унисон
упоительно и страстно бились юные сердца, —
до чего же это ... классно!... Мылись в бане два бойца:
жарко тискали друг друга, целовались в губы... и —
обжимали губы туго напряженные хуи:
то Валерка брал у Сани, то брал Саня... и опять
пацаны в солдатской бане тёрлись-мылись — и кончать
не спешили: с упоеньем целовались вновь и вновь —
смаковали наслажденье... разве это не любовь?
Замкомвзвода кончил первым: содрогнулся сладко он,
обжигая своей спермой рот Валеркин... и потом
Сане в рот спустил Валерка, задыхаясь от любви...
На вечернюю поверку успевая, они шли,
и была весна в разгаре... да, в душе была весна —
звезды яркие мерцали, как алмазы, и луна,
эта спутница влюблённых, серебрила всё вокруг...
Саня, счастьем упоённый, произнёс негромко вслух:
«Когда кончится поверка, приходи в каптёрку...» И
билось сердце у Валерки: продолжения любви
он хотел, и было ясно, что зовёт не просто так
его Саня, — наслаждаться снова будут они, как
наслаждались сейчас в бане... и еще, наверно, в зад...
до чего же этот Саня охуительный... как брат!
Шли они — шагали в роту... рассуждая о любви,
парень парню — замкомвзвода салабону — говорил:
«Извращеньем называют гомофобы эту страсть...
ё-моё... да что, бля, знают о любви они?! Проклясть
эту страсть попы готовы — рвутся праведники в бой,
извращая лживым словом суть любви... между собой
разобрались бы сначала! Хуля лезть в штаны мои?!
А ведь лезут... то ли мало им божественной любви,
этим деятелям в рясе, то ли здесь иной расчет:
человек, который счастлив, деньги им не понесёт...
Пусть беснуются! — и Саня, чувств своих не удержав,
приобнял за плечи парня... и, плечо легонько сжав,
заглянул в глаза Валерке, еле слышно говоря
(сердце ёкнуло: а Верка?): — Я, Валер... люблю тебя!
И любовь эта не хуже, сероглазый мой... судить
о любви этой не нужно по ублюдовым: их прыть
или похоть, или злоба... злоба-зависть, — из таких
пидарасы-гомофобы получаются, и — их,
извращенцев этих, надо... или на хуй посылать,
или молча ставить раком и — в очко... в очко ебать,
не взирая на их вопли: в глубине души своей
эти пидары не против потереться о парней
своей жопой или хуем, да — не знают только, как...
оттого, бля, и психуют, и кричат на всех углах,
как «всё это безобразно!» и что это — «грех» и «срам».
А на деле... было классно тебе в бане?» И пацан —
сероглазый, миловидный — утвердительно кивнул,
и совсем... совсем не стыдно это было!... Сквозь весну
шли они, и сладко бились молодые их сердца...
Звёзды яркие светились... На поверке голоса
отзвучали, и в казарме погасили верхний свет...
и на тумбочке дневальный написал уже «Привет,
дорогая моя Настя!», а в каптерке, сняв трусы,
целовались на матрасе совсем голые бойцы,
и один был замкомвзвода, а другой — салагой... ох,
два бойца из пятой роты в голом виде — без трусов! —
сладострастно обнимались, на матрасе лежа, и
жарко в губы целовались, задыхаясь от любви...
Уходил служить Валерка непроткнутым пацаном...
вазелином смазал целку замкомвзвода Иванов
и, раздвинув парню створки — половинки разведя,
вставил член в тугую норку... содрогаясь и сопя,
он натягивал парнишку... то и дело целовал,
не вытаскивая шишку... — с упоением ебал
замкомвзвода на матрасе сероглазого бойца!
Задыхаясь, педерастил он Валерку — и сердца
в унисон стучали-бились, и не надо было слов...
в лунном свете серебрились их тела... и — хоть не нов
этот способ наслажденья был для Сани, но в груди
ощущал он упоенье, — задыхаясь от любви,
он раздвинул ноги тоже, и Валерка в зад его
натянул-отмужеложил... ёлы-палы... до чего
хорошо всё это было! Юность. Армия.
