гомерический ор, только теперь эта кривляющаяся масса разнородных помятых лиц махала перед ней ... забрызганной кровью простыней, и пела в её честь хвалебные оды, от которых ей хотелось тут же умереть. Мачеха сжалилась над ней, прикрыла обнажённую женщину одеялом, выгнала всех из комнаты. А Олег лежал в углу комнаты, уткнувшись лицом в блевотину.
Разве о такой свадьбе мечтала Лина? Разве о таком муже? Разве о такой первой брачной ночи? Разве о таком медовом месяце? Только теперь она вспомнила о Боге, и, не зная ни одной молитвы от начала до конца, она молилась, упав на колени, молилась, отбивая поклоны, молилась, заливаясь горючими слезами, прося Бога услышать её молитвы, дать ей силы встать на ноги, дать волю подойти к окну, дать мужество выпрыгнуть из него. Но Бог был занят другими, более важными делами, и не услышал её молитву. А пьяная компания не была занята ничем, и услышала, начала поднимать молодого мужа, приводить его в сознание от пьяного угара, и, не приведя, четверо мужиков взяли его за руки-ноги, и распластали на нежно-розовом обнажённом теле невесты...
Те же крики, то же улюлюканье, тот же обжигающий душу стыд, та же боль, только во сто крат невыносимее, потому что ко вчерашнему истязанию добавилась вонючая блевотина мужа, и полное сознание невесты, ибо сегодня она не была пьяна...
В первую очередь Лина возненавидела мужа. Он оказался дальним родственником отчима, но, всё равно, как он посмел так себя вести! Ссылок на алкоголь она не приняла, ожесточилась на него, и к себе не подпускала. Её тошнило от одного вида его мужских достоинств, которые причинили ей такую невыносимую боль, ей противна была близость с ним, при воспоминании о той брачной ночи её бросало в дрожь.
Лина ожесточилась и против мачехи. Всё-таки, она женщина! Она же знает, что это такое, и не должна была допустить подобного спектакля.
— Какая разница, как тебе сломали целку, — успокаивала она Лину. — Всё равно это когда-нибудь случилось бы. Скажи спасибо, что это сделал муж. Меня изнасиловали три мужика, я неделю встать не могла, одна в холодном сарае лежала... А стыд — не дым, глаза не выест...
Что могла ей ответить Лина? Да, спасибо за то, что в ту ночь по ней не прошлась вся пьяная компания?
Лина возненавидела и отчима. Это он был главным организатором зрелища, и когда он в очередной раз похлопал её по заднице, она влепила ему такую пощёчину, что он отлетел к стене. А когда утром, подкравшись сзади, взял её за груди, Лина вывалила ему на голову горячую, только что приготовленную кашу. Он взвыл, побежал в ванную мыться, но никому не пожаловался и больше не приставал.
Но, страшнее всего было то, что Лина возненавидела всех мужчин. Как-то она неожиданно поймала себя на мысли, что ей стал противен шеф-повар. Противно в нём было всё: как он говорит, как ходит, как размахивает руками при разговоре, даже как закладывает в кастрюлю продукты: вода при этом выплескивается через край, и, коснувшись горячей плиты, исходит паром; как просыпает мимо котла крупу, она сгорает, и поднимается к потолку чёрным горьким дымом... И зажарка у него каждый раз пригорает... Как это она раньше не замечала ничего подобного? Но больше всего ей не нравилось, что он ходит в брюках... Нет, хорошо, конечно, что они прикрывают его бёдра... Она знает, что находится под этой полосатой тканью, сама мысль об этом ей противна, но её почему-то возмущало, что у него закрыты колени. Вот на них ей как раз очень хотелось взглянуть. Вон, какие роскошные коленки у Лариски, а тут всё закрыто штанами, и сравнить нет никакой возможности... Интересно, он всегда был ей противен? Да, нет... Лина вспомнила, что раньше он ей нравился. Явно не приставал, но комплименты говорил, хотел научить поварскому искусству, называл «Мадемуазель Лили». Почему же она не видела его отвислого живота, раздутых щёк, прежде времени выцветших глаз? И говорит он,
