его за этой серой, невзрачной, ещё не созревшей до женщины девочкой, враз ставшей для него неописуемой красавицей, самой прекрасной из всех красавиц.
Толпа продолжала веселиться, никто не обращал на них внимания, никто ничего не слышал, не видел. Да и что можно было слышать, если они не проронили ни одного слова! Он догнал её, взял за руку, и они пошли по скошенной траве к лесу, не обращая внимания на вдруг притихшую, наблюдающую за ними толпу, ничего не слыша, ни единым словом не нарушая прелести витающей вокруг тишины.
Поле закончилось также внезапно, как начался лес, с изрядно обгоревшими деревьями. Только сейчас он вспомнил, что несколько лет назад здесь был пожар, чтобы остановить его, по лесу прорубили просеку, позже обгорелые пни выкорчевали, вот почему лес имеет теперь такую чёткую границу с полем, никакого молодняка, поле — и сразу огромные, стройные, выросшие в тени, деревья: они даже и теперь ещё не искривили свои стволы, и не распростёрли ветви к солнцу.
«Я даже не знаю её имени», — подумал он, и тут же в его сознании возникло красивое, звучное имя — Александра.
«Странно, что у нас одинаковые имена», — подумал он, и почувствовал её ответ:
«Ничего странного, просто мы две половинки одного целого, у нас одна душа, мы созданы друг для друга, потому и имена у нас одинаковые, и судьбы у нас одинаковые».
«Но почему же мы не встретились раньше?» — возник в его сознании вопрос, и Александра мысленно ответила:
«Потому, что только сегодня мне исполнилось шестнадцать лет»
«А мне — восемнадцать», — хотел сказать Александр, но не успел раскрыть уста, как в его сознании появился её ответ:
«Я знаю. Мне сегодня было откровение свыше».
По узкой лесной тропинке они прошли на небольшую, ярко освещённую солнцем, поляну, по краям засаженную пряно пахнущей цветущей сиренью и Александр подумал, что давным-давно, в далёком детстве, он, кажется, уже видел эту поляну, чувствовал знакомый запах сирени, слышал шум качающихся из стороны в сторону огромных сосен.
«Это я здесь бывала не раз, — вторглась в его мысли Александра. — Ты здесь впервые, а знаешь потому, что я тебе пол часа назад о ней рассказала».
Они стояли друг против друга в центре поляны. Александра расстегнула пуговицы его рубашки, сняла её, бросила на траву. Рядом — майку. Затем расстегнула ремень, спустила брюки. Александр поднял одну ногу, вторую, остался в плавках. Она и их стащила с него, бросила в густую траву. Ни на минуту не задумавшись, без колебаний, сдвинула набок плечики. Сарафан соскользнул на землю, освободив взору Александра её маленькие, ещё не сформировавшиеся груди, гладкую, блестящую на ярком солнце, кожу, слабый, кучерявящийся пушок на лобке. Александра положила руки ему на шею, и завалила его на себя. Их смыла волна счастья...
В ней ничего не было от купальщицы, которая осторожно подходит к берегу, пробует воду кончиками пальцев, боязливо ступает одной ногой, другой, заходя всё глубже, позволяя воде постепенно касаться её тела; но в ней также ничего не было от человека, необдуманно бросающегося в холодную воду, чтобы спасти тонущего; она не бросилась, сломя голову, в разгул плоти, а хладнокровно и расчётливо окунулась в экстаз любви, ничего не боясь, не срамясь ни своей наготы, ни его обнажённости, и отдавалась самозабвенно, бурно, не щадя ни сил, ни своего молодого, нежного тела. Подаваясь ему навстречу, она методично изгибала свой тонкий стан. Ни единого слова, только едва слышные вздохи и стоны, из которых, наверное, и был соткан окружающий их цветной природный ковёр. В порыве экстаза она беззвучно шептала слова любви:
«Мой нежный, ласковый, дорогой, любимый, счастье моё ненаглядное» — и лишь однажды, в момент наивысшего наслаждения, она разомкнула губы, чтобы исторгнуть из себя продолжительный, радостный рёв самки, оповещающей мир о том, что в её лоно проникло
