обзывали Чувихой, били портфелем ниже спины, больно хватали за груди... Отец Виктор был другим, он разговаривал со мной на равных, как с взрослой, и в то же время незаметно учил меня, воспитывал, говорил о таких вещах, о которых я бы ни от кого никогда не услышала... После того случая он, заходя к нам в дом, обнимал меня, нащупывал резинку трусов, проверяя, есть ли они на мне, оттягивал её и отпускал со щелчком. Мне было и больно, и стыдно и в то же время приятно! В следующий раз, как мне показалось, он специально зашёл к нам, когда я была в доме сама, поднял платье, проверил, в трусах ли я, и подарил красивый набор трусов, «недельку».
— Ты девушка взрослая, нельзя допускать, чтобы парень, заглянувший случайно под юбку, увидел такие непривлекательные трусы...
Я покраснела, а он легонько ущипнул меня за сосок и удалился, пробыв в доме не более трёх минут... В общем, я влюбилась в него по уши. В церковь бегала и по воскресеньям, и по субботам, и по святым праздникам, службы Отца Виктора слушала, открыв рот, делала всё так, как он проповедовал: училась на отлично, отца и мать слушала, молилась усердно, даже пост соблюдала. Видя такое моё усердие, Отец Виктор пообещал устроить меня на работу в свой приход. Это ли не счастье для молодой девушки! Быть рядом с любимым человеком, ежедневно его видеть, слушать его проповеди, да ещё за это получать деньги. В колхозе для девушки выбор небольшой: либо коров доить, либо в поле, кукурузу полоть. В очередной раз он явился, когда родители уехали в город за покупками. Я одна, дом пуст, а Отец Виктор — красавец, что твой Иисус Христос: кареглазый, чернобровый, глаза смеющиеся, улыбка завораживающая... Я к тому времени Декамерон прочитала, про изгнание дьявола, ему на исповеди о том поведала. Он тогда пошутил, грех, сказал, велик, но удовольствие того стоит, оно величественнее греха, на то мы и есть, сказал, чтобы грехи вам, шалуньям, отпускать. Вошёл, спросил: не хочешь ли в грехах покаяться, как раз перед Пасхой Христовой их лучше всего отпускать. Да у меня, говорю, и грехов-то нет. А он — это не беда, сейчас будут... Снимает он с меня платье, лифчик, трусы — те, из набора. Я хотела придержать их, да вспомнила, что это он их подарил, вроде они как бы не мои, стою, как истукан, никакого сопротивления, Батюшка ведь, святой Отец! Да и игры эти у нас не впервой, я уже к ним приучена... Положил он меня на кровать, без всякого сопротивления с моей стороны... Девчонки пугали: крови много, больно будет... Ничего подобного. Он опытный, очень осторожно всё сделал, мне приятно было, удовольствие — непередаваемое! Не знаю, что на меня нашло, но я его несколько раз на себя затаскивала, не хотела, чтобы этот праздник окончился. Он еле-еле вырвался... А в предпасхальное воскресение грехи мне отпустил. Грех, говорит, не в том, что ты совершила, а в том, что людям известно стало. Я клятву ему дала: никому ни слова, на кресте поклялась! И молчала... Так мы и встречались, сначала у нас дома, потом — в приходе, он устроил-таки меня на лето в храм свечками да книжками торговать. Любила я его больше жизни своей, под пытками никому бы не призналась о наших встречах. Я тогда готовилась в институт поступать, на юрфак. Вступительные экзамены сдала, возвращаюсь домой, вхожу в комнату... На кровати мать лежит, а сверху на ней — Отец Виктор... И стонет, и ойкает, и рычит — всё точно так, как со мной, «единственной, неповторимой, самой любимой, самой лучшей...» У печки топор стоял, я схватила, и рубанула по голове. Сильно ударила, со злостью. На две части разрубила его красивую голову... Он как раз ко мне повернулся, в глазах ни испуга, ни удивления, ни страха, только усмешка... Именно таким я его лицо и помнила... Потом взглянула: один глаз смотрит налево, другой направо, по бороде кровь струится. Села, и сижу на стуле, посреди комнаты, с окровавленным топором в руках. А он только голову склонил, всё на меня
