Дважды я уже писал сюда. Хотелось бы рассказать еще про один свой «первый раз».
Итак, город, в котором мне повезло родиться и жить, назывался в те времена Ленинградом. А я был тогда молод и глуп. Очень молод и очень глуп. Поверите, регулярно гуляя по Невскому, я ещё совсем не знал, чем славится его участок вдоль Аничкова дворца и дальше — Екатерининский садик, и окрестности... И вот, как-то, тёплым весенним вечером, я шёл вдоль Аничкова дворца по направлению к Фонтанке. Помню, лёгкий дождь только что прошёл, из облаков выглянуло закатное солнце, лужи, мокрый асфальт, клейкие молодые листочки... Этот парень не подошёл ко мне, а, скорее, внезапно возник рядом, точно сконденсировавшись из воздуха. Невысокий, худощавый, хорошо сложённый. Помню, довольно коротко стриженые, светло-золотистые (потом я узнал — крашеные) вьющиеся (потом я узнал — завитые) волосы, какие-то необычно яркие (потом я узнал — макияж) черты лица, узенькие зеркальные очки, чрезмерно яркая одежда (отчетливо запомнившиеся детали — небрежно повязанный разноцветный шейный платок), ниже платка — расстёгнутая чуть ли не до пупа светлая рубашка в ярких узорах, под ней, в глубоком вырезе малиновой шерстяной майки (так и напрашивается слово «декольте»), загорелая грудь. Ярко-зеленые коротковатые брючки «в обтяжку». Цветастые носки. Одуряющий запах каких-то «не наших» (и явно не мужских) духов. Чрезмерно оживленная мимика. Ломаная пластика. Совершенно избыточная жестикуляция. На дворе стоял зрелый (или ещё — развитой) социализм — как «закономерный, исторически длительный этап на пути к построению коммунистического общества»... Кто жил в те времена, тот сразу же поймет мое, мягко выражаясь, некоторое «удивление»... Ну а кто не жил — тому и не объяснить...
— Ка-акой ма-альчик! — первые его слова, обращенные ко мне.
Высокий, «женского» тембра, голос. Странно растягиваемые гласные. Как будто поёт...
— Ппростите? — всё, что смог я из себя выдавить, кажется, поперхнувшись...
— Вы ку-уда идё-ёте?
Тёмные очки уставились мне прямо в глаза.
— Э-э... ттудда...
Куда девать глаза, — не знаю...
— А-а можно мне с ва-ами? На-ам не по пу-ути-и?
И руку мне кладёт на плечо! Ощущение — примерно как от электрического тока... Темные очки плавным жестом поднял на лоб. Глаза — подведенные, с подкрашенными ресницами, наложенными тенями... Голубые! И какой беззащитный взгляд! Прямо тебе в глаза... сквозь глаза... в душу! Взгляд маленького ребенка... не мальчишки, а именно ребенка — вне категории пола... капризного ребенка! Кажется, если сейчас ты обидишь его — неловким словом, жестом, даже взглядом, он тут же горько расплачется!
— Ппожжалуйста... иддёмте... (Что у меня с языком? Никогда ведь я не заикалс)
— Спа-асибо! Вы — до-обрый ма-альчик!
И рукой провёл нежно-нежно по волосам, а потом вдоль спины... Ощущение полнейшего онемения... мурашки... А тем временем — у меня между ног!... И, как назло, обтягивающие джинсы. Куда деться от стыда?! Кажется, весь Невский только туда и смотрит... Ну, один-то человек уж точно, смотрит. Да ещё как смотрит! Нет, надо скорее уходить с этого места! В движении это будет не так заметно...
— Ссккорее... ппойддемтте.
Мой язык явно не хотел выговаривать простейших слов.
— Вы-ы то-оропите-есь?
Говорит, как песню поёт.
— Ннет... тто естть... дда...
Речевой аппарат у меня явно отказывает...
— Ну, то-огда зайде-емте куда-а-нибудь!
И нежно, едва касаясь, руку мне на поясницу кладёт... чуть ниже, на бёдра... Господи, да что же это такое делается?! Не помню, как мы перешли Невский, не помню, о чём говорили по дороге. То есть, говорил, в основном, Володя — так звали моего спутника. Я же больше молчал, отвечая, в основном, односложными и не вполне членораздельными междометиями... Мы ещё не дошли до цели
