Все очень плохо
Почти через год после памятной поездки мамино состояние стало так плохо, что его стало трудно скрывать: происходили громкие скандалы родителей, и мама срывалась даже на меня. Папа положил её в хорошую клинику и навещал, раз взял и меня. Мама неплохо выглядела, лучше, чем дома, но домой не просилась. Меня успокаивала, как могла, прося хорошо учиться и слушаться папу. Папа терпеливо объяснил мне в ответ на мои вопросы, что мама заболела из-за поездки на родину, потрясенная резким контрастом образа жизни там и здесь. Безусловно, в эту ерунду я не поверила. Когда мама вышла из больницы, несколько дней все было как будто ничего; папа обращался с ней с подчеркнутой осторожностью и лаской. Позже и у двери подслушивать было необязательно: приехал Ли, ночью мама громко рыдала, хлопала дверь спальной, что-то говорил отчим. Брат проследовал в свою комнату, хлопнув дверью. Замерев у своей запертой (на всякий случай) двери, я тщетно пыталась понять, что происходит, но поняла одно — маме опять нехорошо. Утром она не вышла к завтраку, отчим фальшиво демонстрировал полное спокойствие, Ли нагло разглядывал меня и пялился в телефон.
Обеспокоенная, я ушла в школу. Туда к окончанию уроков за мной заехала мама и, почти ничего не объясняя, усадила в машину и увезла в соседний близлежащий городок. Там, к моему ужасу, мы вошли в трейлер, стоящий на краю города среди таких же неопрятных вагончиков, и мама объявила, что она ушла от мистера Эштона и мы теперь будем здесь жить. Говорила она это не очень уверенно и вела себя странно, как пьяная (возможно, так оно и было). Сказать, что я испытала шок — ничего не сказать! Я почти понимала маму и жалела, что её американская мечта опять, как и в России, разбилась. Но ещё больше я жалела себя, себя, враз лишившейся супркомфортного существования и внезапно оказавшейся на дне жизни. Я задавала маме десятки вопросов о причинах её бегства, о нашем будущем; она же только твердила, что вместе мы справимся и никто теперь не будет нас ни к чему принуждать. Я с сомнением слушала её, боясь выйти из трейлера к новым соседям, так не похожим на наших благополучных прежних.
Никакой сказки со счастливым концом не получилось, и не должно было. Уже вечером за нами приехал мистер Эштон с полицейскими и адвокатом. Выставив меня за дверь, они долго говорили с мамой, я слышала немного: многократное «тюрьма... полиция... похищение... суд... по законам штата... ты не имеешь права... алкоголичка... психиатрическая клиника...» Потом все вышли и родители говорили со мной: мама плакала, отчим был взволнован. Он убедительно поведал мне, что у них с мамой разногласия и она совершила ошибку. Мама теперь подумает над своим проступком и какое-то время будет жить отдельно от нас, здесь. Он не сомневается, что мама одумается и вернется, зная, как он любит её (мама горько усмехнулась). Что же касается меня, то здесь все однозначно и без вариантов: я останусь жить с папой, т. к. он имеет на меня, несовершеннолетнюю, все права. Любой суд (он веско посмотрел на маму) поддержит его, а не сторонницу киднепинга. Сейчас мы с ним должны спокойно, без истерик и сложностей, уехать домой, завтра рабочий и учебный день. Он уверен, что мама с пониманием отнесется к сложной ситуации, которую сама же спровоцировала. Обнимая маму, я твердила, что если она скажет лишь одно слово, то я останусь, и никто не сможет помешать мне. Успокоившаяся и взявшая себя в руки, мама подтвердила правоту папы и заверила меня, что с ним мне будет лучше. И велела скорее ехать, пока она вновь не заплакала. Расцепив наши объятия, отчим усадил меня, безутешную, в машину и вернул в привычный мир.
18-летие я отпраздновала отдельно с папой и отдельно с мамой (конечно же, мы виделись, но редко). Мама навещала меня пару раз в месяц, гуляя со мной по улице, никогда не заходя в дом. С папой они вели себя как посторонние — чересчур вежливо. А увидев Ли, она
